Холодные и теплые предметы - Ирина Кисельгоф

– Почему я не взяла зонт?

Смрадное дыхание автомобильных легких смешивалось с моросящим осенним дождем. Я мерзла в первые дни сентября, всегда теплые и солнечные в моем городе. Я поежилась и включила печку. Мне хотелось только скорее принять горячую ванну, поесть и лечь спать. Дорогу к дому шлагбаумом перекрыла автомобильная пробка.

– Что за мерзкий день?

Я вздрогнула от воющих со всех сторон сигналов и нажала на газ. Гигантская автомобильная анаконда ожила и медленно поползла по городским джунглям в сторону гор.

Я, как обычно, не могла заснуть. Я думала об изящной словесности и моей бабке. Она изящно выражалась и держала при себе доску, ощетинившуюся гвоздями. Она называла возлюбленных предметом любви. Старинное выражение. Самое нелепое словосочетание, которое я когда-либо слышала. Я вдруг подумала, что моя бабка была несчастна. Несчастлива именно как женщина. И мой замечательный, умный, образованный дед был не тем, кто ей нужен. Может, у нее был свой предмет любви, который ей так и не достался. Ей достался мой дед, и в наказание за свою неразделенную любовь она изводила его всю жизнь. А может, она не получила любви именно от деда, который любил ее меньше своего дела. Или у деда был свой предмет любви, о котором никто не знал, кроме бабки. Может, именно мой дед изводил ее всю жизнь своей нелюбовью?

Я закрыла глаза, чтобы увидеть предметы любви. И ничего не увидела. Я определила их на ощупь. Предметы любви были холодными, ниже температуры человеческого тела. И теплыми, выше температуры человеческого тела. Я определила предметы любви на ощупь и сразу отдернула руки. В них были забиты огромные, хорошо заточенные гвозди, остриями наружу. И в тех и в других.

Глава 15

Мне страшно, что я никогда не смогу радоваться жизни, как прежде. Быть беззаботной и глупой. Мне жаль инфантильную дурочку, которая во мне умерла. Лучше бы я осталась бестолковой и тупой амебой. Было бы много легче. Мне не жаль только того, что кошмар моего детства по имени Толик скончался вместе со смертью инфантильной дурочки. Я бы о нем и не вспомнила, если бы в памяти не всплыла моя бабка.

Сама того не заметив, я перестала называть про себя Дмитрия Димитрием, только Димой еще не привыкла.

Что же так на душе тяжело?

Дмитрий похудел, похудел так, что под его глазами появились мешки. Он стал выглядеть старше. Я тоже старею. Я смотрю на себя в зеркало только для того, чтобы поправить макияж. И все.

– Пойдем завтракать, – позвала я.

– Не хочу, – ответил он.

– Надо есть. Иначе гастрит, запах изо рта, потом язва.

– Ну и черт с ним, – вяло ответил он.

Мы с Дмитрием перестали заниматься любовью, спим на разных концах кровати и почти не разговариваем. Зачем я здесь?

– Может, мне уйти? – спросила я.

Он промолчал. Я уронила голову на стол. На скрещенные руки.

– Знаешь, чего я хочу? – сказал он. – Перерезать тебе шею.

В его руках был столовый нож. Таким ножом сложно разрезать и кусок мяса. Нужен тесак, хороший кухонный тесак.

– Так мне уйти?

Он молчит, и я молчу. Чего мы ждем?

– Может, все образуется? – наконец сказал он.

– Может.

Я пересела на его колени, чтобы побыть инфантильной дурочкой. Хоть немного. Он прижал меня к себе. И я опоздала на работу.

Все изменилось, или я стала замечать то, чего не замечала раньше. Лопоухий щенок Рябченко открыто грубит, но мне даже лень поставить его на место. Мне все равно. Он больше не лижет мне руки, он жжет меня своими глазами и отворачивается, когда я это замечаю. Мои медсестры и врачуги подшучивают над ним, он стесняется, смущается и ведет себя как идиот. Малолетний придурок. Раньше ему было все равно, теперь нет. Обожание трансформировалось в постыдное, тайное вожделение. Моя двусмысленная слава набрасывает флер грязи на его нелепые детские чувства. Из светлого божества я превратилась в блудницу на звере багряном. Или я никогда не была для него божеством? Может, мне это только казалось? Обожание, любовь, привязанность, уважение сродни хлопку одной ладони. Бац! И ничего уже нет. И не было никогда. Маршируй по жизни дальше. Бодро и весело. Или злобно. Или как-нибудь еще.

Что он все время пялится на меня? Надоел. Все надоели! Все!

Мне надо идти в хирургию, я откладываю это час за часом, минуту за минутой. У меня полно неотложных дел. Я заведую отделением, у меня тяжелые больные, один тяжелее другого. Я нужна своим больным, и я трусливая, инфантильная дурочка.

Меня тревожит только одно. Что, если он там? Что мне тогда делать? Обойти глазами? Или сказать как ни в чем не бывало «здравствуй»? Или сбежать, пока он меня не заметил? Или что? Кто мне подскажет? Господи, как не хочу я туда идти! Может, не следует? Это совсем необязательно. Попрошу Месхиева, ей сделают все, что положено. Лучше, чем все, что положено. Месхиев сделает для меня все, что я попрошу. Не ходить, и все! Завтра у меня ночное дежурство. Может, завтра зайти? Ночью. Его тогда не будет. Не сидит же он у нее сутками. Может, завтра он работает на своем складе? Точно. Завтра.

Я зашла к ней после обеда. В тихий час. И встала в дверях палаты. Она была без памяти и скулила, как брошенный щенок. Вы слышали, как скулит брошенный щенок? Жалко-жалко. Так жалко, что хочется бежать без оглядки и закрыть все окна и двери, чтобы не слышать и постараться скорее забыть.

– Заткнись! – выкрикнула ей женщина с соседней койки. – Надоела!

Надоевший щенок продолжал скулить. Жалобно-жалобно. Тихо-тихо. Так тихо, что и не слышно.

– Сил больше нет, – сказала мне ее соседка. – Я с ума сойду. Круглые сутки, с утра до вечера. Я на лечении, а не в пыточной.

И чужая женщина вдруг заплакала.

– Сил больше нет. Сил больше нет. Сил больше нет! – повторяла она и плакала. – Я сойду с ума! Пусть переведут меня в другую палату! Попросите, прошу вас. Помогите мне. Пожалуйста!

– Мы снижаем ей температуру, но это ненадолго, – сказал Месхиев. – Она снова взлетает до сорока. За всю жизнь она получила столько антибиотиков, что ее организм перестал на них реагировать. У нее гиперемия до паха. Хреново.

Он помолчал.

– Слава богу, что хоть в короткое время улучшений она отдыхает. Недолго.

Он снова замолчал. Так мы и расстались молча. Что тут скажешь?

Я зашла к ней ночью, на следующий день. Она бредила. Металась в кровати и бредила.

– Игоречек. Родненький. Не бросай меня. Пожалуйста! Пожалуйста! Я без тебя умру. Не бросай! Я что хочешь сделаю. Ноги буду твои целовать. Любимый мой. Родненький. Как я без тебя? Господи! Будь со мной. Не бросай меня! Господи!

Ее узкие восковые пальцы цеплялись за белую казенную простыню. Цеплялись, как за последний кусок надежды. Ее внимательные, неподвижные, слепые глаза лихорадочно вглядывались в белый казенный потолок. За казенным потолком было небо, а за небом – бог.