Мир человека в слове Древней Руси - Владимир Колесов

Уже в греческих текстах возможны смешения слов, обозначающих нрав и обычай; в славянских переводах такое смешение усиливается, особенно в отношении греческих слов trópos и ḗthos. Нрав все чаще связывают с обидой, любовью, вредом, который приносится посторонним, и т. д. — другими словами, при этом выражаются личные переживания индивида в его отношении к другим лицам. Все чаще в различных выражениях «нрав» и «обычай» сопрягаются как воплощение совместного их отношения к действиям человека в общении с другими людьми. «Всего ихъ обычая и норова гнушатися и блюститися» (Поуч. Феодос., с. 21), затем и дальнейшее усиление: «благыхъ нравовъ и обычаевъ» (Жит. Авр. Смол., с. 20), «творити нравы и обычая» (Александрия, с. 70) — во всех случаях выражается соединение характера человека и привычки, обусловленной общежитием. В новых условиях быта один лишь личный «норов» уже не достаточен для плодотворной деятельности, необходимо войти в пределы «обычая» и при этом строго различать: «бесовьскыи обычаи» (Кирил, с. 95), «поганьскыи обычаи» (Серапион, с. 11) или «сладкая та обычая» (Жит. Вас. Нов., с. 556) — с каким из них следует соотносить свой норов. С конца XII в. слово обычай получает новое значение "обыкновение", "привычка": «и всякъ обычай добронравенъ имѣашеть» — говорится об Андрее Боголюбском (Ипат. лет., л. 206б, 1175 г.), что означает "как обычно доброго нрава".

Сравнивая тексты, в которых нравъ употреблено в сочетании с другими словами, замечаем небольшое изменение, состоящее в том, что с XIII в. нравъ все чаще сочетается со словами житие, клятва, законъ или воля; при этом как будто происходит некое семантическое разложение прежде емкого по смыслу слова нравъ — оно уже стало выражать и нрав и норов, но этим не исчерпываются его изменения. Постепенно на основе данного корня выделяется множество новых обозначений — свойств и действий, — которые прежде были включены в понятие «нрав». Происходит, если можно так сказать, специализация различных проявлений «нрава» — в отношении к его постоянной паре, к «обычаю», который, в свою очередь, изменился, поскольку реально сменился «законом». Незаметно, но уверенно происходит смещение смыслов. Воля человека предстает теперь не просто частью его нрава, а как что-либо самостоятельное, уже отвлеченное от синкретического представления о норове; но также и жизнь как понятие становится шире понятия о норове, не говоря о клятве, которой прежде скрепляли свои соглашения, выдавая каждый свой норов; теперь уже различают характер человека и силу клятвы: «и вѣренъ будет нравом, а не клятвою» (Флавий, с. 254). У каждого свой «нравъ» (Александрия, с. 70; Жит. Вас. Нов., с. 526), его можно скрыть или выказать (Александрия, с. 47), говорят уже о «добромъ благонравии» (Поуч. Феодос., с. 5); «Уноше, или имя, или нравъ измѣни!» — толкует «Пчела» (с. 8), потому что уже и в имени человека заключено указание на внутренние его свойства, в своем поведении нельзя не соответствовать им.

В 1477 г. монах Иннокентий пишет записку о последних днях жизни игумена Пафнутия Боровского. Несколько дней из жизни сильного духом и при жизни «нравного» человека, который и князей заставлял трепетать. Новое отношение ко всем тем понятиям и представлениям, которые здесь упомянуты, представлено в записке во всей полноте. Вот оно.

Слово заповедь понимается как последний завет, завещание; заповеди имеют нравственное значение и всегда воспринимаются как нерушимый запрет: например, заповедь «не стужати ему» — не тревожить, не волновать; заповеди бога в устах святого также вполне возможны, но больше никто из «действующих лиц» заповедей не изрекает.

О слове обычай говорится как о привычке, навыке, действии, исполняемом по заведенному порядку: «по обычаю, понеже обычай имѣють... на всякъ день», «обычай же бѣ многолѣтный», «обычная правити в обычныхъ правилѣхъ», «на обычнемъ мѣсте лежаща» и т. д.; однако поражают всех «необычные глаголы» старца — ведет он себя не так, как всегда: ко всему равнодушен, невнимателен, всех отсылает прочь: устал, отошел от обычного.

Что же касается слова нравъ — то оно также употребляется только по отношению к старцу: «Мнѣ же вѣдящу старцевъ разумъ и твердость нрава, не смѣющу о томъ и глаголати», «вѣды мужа крѣпость и неславолюбный его нравъ»; всегда говорится о твердости духа, даже упрямстве, непреклонности. Это и есть норов, в праве на который отказано всем подначальным.

Слово законъ здесь всегда употреблено по отношению к закону божию, святой церкви, воле бога: «по божию закону», «ходяща в господин законѣ», «крѣпко закономъ соблюдение» и т. д.

Таково расположение наших слов в новое время (в XV в.), ставшее возможным уже после завершения всех изменений, связанных с развитием средневекового литературного языка. Таково оно в книжных текстах, потому что в бытовой речи могло быть иначе.

В бытовом разговоре пскович начала XVII в. употребляет только эти слова (Фенне, с. 99, 113): норов — характер, обычьё — образ действий или привычка, норовить — дожидаться удобного случая и в данный момент проявить свой характер, который, конечно же, должен быть в полном согласии с обычаем. Норов и тут — более личное качество, чем обычай, и в этом смысле говорится в пословице XVII в.: «что городъ, то норовъ, а что человекъ, то и обычай» (Симони, с. 156). Сопряжение качеств противоположно обычному, ведь нрав — у человека, обычай же — установление социальное и относится к городу (общине). Пословица намеренно соединяет противоположности личного и коллективного, желая указать на взаимную их связь и нерушимую цельность: обычаи города определяются нравом подданных, но, в свою очередь, и эти нравы людей подчинены обычаям.

Однако довольно рано в соотношении нрава и обычая пропадает согласование. Для обозначения обычая возникают все новые и новые термины: старина, пошлина (т. е. «как пошло» по традиции), преданья и т. д. (Дьяконов, 1912, с. 14); это верный признак разрушения старых обычаев под давлением возникавших в феодальном обществе новых законов. Становится возможным проявление частных обозначений, которые выражают идею закона, но законом, строго говоря, не являются, потому что сами случайны и созданы на случай: «дати докончанье», «положити рядъ», «уставити новый законъ» (Леонтович, 1874, с. 146, 219—220). То, что в «Русской Правде» называлось уставляти, летопись передает другим глаголом — урядитися. Взаимность ответственности, свойственная обычаю, исчезает, и в общем ряду подданных не все пред законом оказываются равны. Можно договориться между собой, «урядиться», поладить.

Тем не менее предпочтение слов обычай и нравъ (в разговорной форме норовъ) всем остальным терминам в бытовой речи не подлежит сомнению. Новые социальные отношения и церковное правило не очень глубоко проникали в народный быт, и закон долго оставался для человека только церковным законом. Законъ как конец всему (перейти за конъ — за границу дозволенного) понимался весьма конкретно и потому односторонне, как бы с одного конца: «закон что дышло — куда повернул, то и вышло». Что же касается народных представлений об исходной противоположности личного нрава и коллективного обычая, то со временем они сошлись в одном, самом общем по смыслу значении, равном значению слова этика: нравственное есть норма поведения человека в обществе. Само понятие раскололось надвое. Высокое слово нравъ означает духовную сущность человеческих действий, а норовъ — физических, чисто биологических, таких, с которыми невозможно справиться ни закону, ни обычаю. Постепенное усложнение сфер социальной жизни требовало все новых слов, терминов, способных отразить подобные тонкие различия, последовательную дифференциацию отношений между людьми. Однако случилось это позже. В Древней Руси в соответствии с тогдашними представлениями о смысле и содержании жизни вполне достаточным оказалось всего двух слов — норовъ и обычай, отражающих внутреннюю готовность человека и внешнее давление на него со стороны общества.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЧЕЛОВЕК И ЛЮДИ

...родовой строй вырос из общества, не знавшего никаких внутренних противоположностей, и был приспособлен только к нему. У него не было никаких других средств принуждения, кроме общественного мнения.

Ф. Энгельс

В древнейших переводах с греческого славянским словом языки одинаково передавали glṓssa "язык", "речь", "наречие" и éthnos "толпа", "сословие", "племя", "народ", "язычники", "вид-порода". Для последнего слова в Восточной Болгарии начала X в. подобрали другой эквивалент — страна, как и для греческого chṓra "пространство", "край", "земля" (Ягич, 1902, с. 68, 72, 75), однако в древнерусском переводе «Пчелы» слову языки соответствуют еще и глосса и этнос (возможно, остатки более ранних переводов, которые вошли в состав этого текста).