Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Юнис-бек, — оторвался от работы московитин, — почему государь наш зовет тебя визирем? Нет ли здесь ошибки?

Молодой турок, сидевший с Войку за шахматной доской, улыбнулся.

— Нет, мой челеби. Царь царей, падишах османов действительно хотел приблизить меня, ничтожного, к священной своей особе и поэтому повелел называть визирем. Но в войске я был простым беком, спахия-агой.

«Мы, — продолжал выписывать полууставом Володимер, — узрев то войско великое, по достоинству встали супротив плотью и оружием нашим, как требовало достоинство, и с помощью всемогущего господа одолели тех ворогов наших и христианства всего, и погубили их, и провели их через острие меча нашего. И были они попраны нашими ногами.»

Штефан был еще здесь, в лагере. Третьи сутки, без сна и отдыха, воевода восседал во главе большого стола на великом пиру победы, заданном им бойцам под вековыми дубами темного кодра, под страшною рощей кольев, на котороых в муках испустили дух турецкие беки. Все смешалось в хмельном и грозном веселии воинов — благородный котнар и дурная привозная холерка, радость и скорбь. Между врытыми в землю длинными столами на большой лесной поляне за лагерем днем и ночью горели во множестве исполинские костры, на которых жарили целиком бараньи, свиные и бычьи туши. Вокруг них, обнявшись за плечи, плясали хоры и сырбы капитаны и войники, в их могучее пламя, торжествуя, выливали ковши крепчайшей польской водки, к ним со смехом подтаскивали упившихся, чтобы не замерзли. Проспавшиеся тут же утирали лица истоптанным снегом и снова спешили к столам, как недавно — в бой.

Штефан много пил, но сидел в резном кресле прямо, глядел спокойно, с подходившими поздравить князя молдаванами и иноземцами был приветлив. Улыбался князь редко и сдержанно, суровые думы омрачали чело господаря. Несколько раз Штефан оставлял пирующих и шел к пригорку, на котором были водружены самые зловещие трофеи великой победы. Подолгу, без торжества, но и без жалости всматривался воевода в искаженные и почерневшие лица вчерашних врагов. О чем думал грозный воин Молдовы? О том ли, что эти комья смерзшегося мяса и крови, так недавно бывшие людьми — только начало счета в затеянной им опасной борьбе? О новых неисчислимых ордах, готовых последовать за вчерашней, о грядущих встречах с жаждущим сильнейшим противником? Жалел ли князь о жестокой расправе, в минуту гнева учиненной над беззащитными, хотя и надменными пленными? Никто этого не смог бы узнать: черты Штефана-воеводы не выдавали его тайн.

В большом княжеском шатре, согретом теплом нескольких бронзовых жаровен, в это время шла большая работа. Дальний свояк государя главный дьяк Цамблак с дьяками, подьячими и собранными со всего войска грамотеями, монахами и мирянами размножали уже читанное нами письмо Штефана иноземным королям и князьям. Особо готовились грамоты могущественным соседям воеводы — королям Казимиру и Матьяшу. Особо писались послания венецианской синьории и папе, с этими Цамблак, помолясь богу, должен был выехать наутро сам.

Главный дьяк самолично наблюдал за трудившимися для него людьми: совсем недалеко шло застолье, пир, словно битва, шумел во всю свою грозную мощь, и нужен был хозяйский глаз, чтобы пишущие, считающие деньги на дорогу гонцам, отбирающие трофейные дары чужим властителям, не бросили неотложную работу, дабы улизнуть туда, куда влекла их великая сушь в молодецких горлах, требовавших хмельного. Или чтобы, чего доброго, в самом княжьем шатре не появился жбан с проклятым зельем, способным повести отточенные гусиные перья и тростниковые каламы пишущих по драгоценным пергаментам вкривь и вкось. Только московитина, достойного дьячьего доверия исполнительного и храброго юношу, рачительный Цамблак отпустил со всей писарской снастью в шатер пана Молодца, где квартировали Чербул и Юнис. На то была еще одна причина: старый и мудрый грек не мог допустить, чтобы последний знатный пленник, оставшийся еще в руках господаря, был растерзан дюжиной пьяных воинов, способных случайно сунуться в шатер, где приютили бека.

Такое чуть не произошло наутро после боя. Два десятка воинов-секеев захотели взглянуть на опального героя дня и угостить заодно Чербула привезенной из дому сливовицей. Однако, увидев молодого османа, трансильванцы, накануне потерявшие столько товарищей, озверели и были готовы убить и Юниса, и преградившего им дорогу белгородца. Войку собирался уже дорого продать свою жизнь, как на помощь подоспели Володимер и ла Брюйер. Но и это, возможно, не предотвратило бы несчастья, не случись поблизости Фанци, которого трансильванцы еще больше полюбили за храбрость. Только венгерский рыцарь и сумел утихомирить своих рассвирепевших земляков, требовавших выдать им «нехристя», чтобы напоить его кровью землю на братской могиле воинов-пахарей с Карпат.

С тех пор в шатре пана Молодца всегда коротали время двое или трое рыцарей или витязей-куртян; негласно установилась постоянная стража друзей. А их у Чербула в войске стало очень много, хотя все знали, что сотник у князя в немилости. И мало кто решился бы порицать бывшего начальника барабанной засады, как звали его шутники, в спасении и защите молодого бека. Истинные воины отходчивы в гневе, а эти были еще и победителями. Сейчас, кроме увлеченного своим делом Володимера, в шатре на кошмах и шкурах возлежали пан Велимир Бучацкий, Персивале ди Домокульта и Мырза, сын Станчула.

— Пане Войку, — глухо сказал гигант-поляк, чью челюсть закрывала плотная повязка, — спроси, пане-брате, пана пленника, когда он научился мудреной этой игре, которой обучает сейчас тебя. Не в серале ли его языческого величества султана?

Глаза Юниса сверкнули, когда он услышал вопрос, в простоте душевной дословно переведенный Чербулом.

— Ответь ему, господин: у пленного перса. У персидского бека, которого я сбросил с коня и связал арканом в самом начале счастливой битвы османов с изменником веры Узуном.

— Он храбрый воин, пан Мырза, — добавил от себя Войку. — И не просил пощады, увидев смерть. Тебя же, пан Велимир, покорнейше прошу, не задирай Юнис-бека. Не раб он мне, а гость.

Речь пошла о мунтянах-проводниках, о князе Раду, приставившем их к османским полкам, о судьбе соседнего воеводства. Никто не оправдывал прекрасного ликом господаря, но некоторые все-таки жалели его, самой судьбой принужденного сражаться за неверных.

— Что там ни говори, — упрямо заметил пан Бучацкий, — князь Штефан не зря бил мунтянского труса, где ни встречал. В Польше тогда говорили: пан Штефан бьет воеводу Раду, как сильный кот трусливого котенка с соседнего двора.