Волга - матушка река. Книга 1. Удар - Федор Панфёров

После разгрома гитлеровских орд в Нижнем Поволжье, особенно после Сталинградского сражения, сразу же встала задача восстановления Приволжска, как и многих городов, которые лежали в руинах.

Смотреть на сизо-черные пепелища, прибитые дождями, местами уже заросшие бурьяном, на развалины каменных домов, опутанные изогнутыми, будто в тяжких муках, железными балками, на изуродованные пушки, танки, повозки, — смотреть на все это было не только страшно, но порою казалось, что никогда и никому не разобрать этого нагромождения камня, не расчистить улицы, не заселить пепелища. Казалось, город с его бывшими заводами, фабриками и магазинами, с великолепным театром, с зелеными парками замер на века…

Любители редкостей — иностранцы — даже предлагали оставить город в том виде, в каком он есть.

— За то, чтобы посмотреть на такое зрелище, вам будут платить доллары. Тысячи, сотни тысяч долларов. Каждый осколочек от авиабомбы вы можете продавать. А сколько тут осколков? Ого! Земля покрыта осколками, точно гравием. Да и не восстановить вам город. Нет. Не восстановить, — уверяли иностранцы.

Но вот рабочие автомобильного завода извлекли со дна Волги станки, перенесли их на открытые площадки или в полуразрушенные цехи, а одновременно из Сибири, с Урала, из-под Москвы пошли эшелоны с оборудованием для металлургического завода, для строительства дорог, мостов, домов. По Каме двинулись плоты прекрасного леса… а в самом Приволжске, даже до сих пор неизвестно по чьей инициативе, появились добровольные строительные бригады…

И город, как раненый орел, набравшись силы, стал расправлять крылья.

Семену Малинову следовало бы снять шапку перед теми, кто с таким бескорыстием, самоотверженным трудом восстанавливает город, однако Малинов и эту деятельность народа приписал своим «особым организаторским дарованиям».

Бывает ведь так: человек не понимает, что наносит сам же себе страшный вред. Возможно, и Семен Малинов не понимал, что готовит себе гибель. В те дни он упивался своей славой. А славу о нем раздували такие люди, как Смельчаков, Сухожилин и отчасти редактор областной газеты Рыжов. Они всюду подчеркивали «народность» Малинова, и тот, видимо, поэтому стал носить рубашку с расстегнутым воротом. Они всюду разносили весть об «особых организаторских способностях» Малинова, провозглашая: «Горком партии в лице Семена Павловича Малинова…» Да, да. Так и говорили: «Горком партии в лице Семена Павловича Малинова…» И Семен Малинов, как и все недалекие люди, принимал их лесть за истину. Он беспрестанно заседал, произнося по любому вопросу длинные речи, выезжал на восстанавливающиеся заводы, на строительство того или иного жилого дома и тут вел с рабочими «беседы на ходу», короткие, хлесткие, рассчитанные на внешний эффект.

Так Семен Малинов снова сумел произвести на кого-то впечатление, и его во второй послевоенный год выдвинули первым секретарем обкома партии.

В те времена Семей Малинов всех считал своими друзьями; но вот война кончилась, а обязанности секретаря обкома не только расширились, но и невероятно усложнились: надо было строить город в широком масштабе, а это значило иметь представление о технике, методе кладки, архитектуре, и так далее и так далее. Надо было руководить промышленностью не только города, но и области, и, следовательно, разбираться в вопросах металлургии, автомобильного дела, силикатного производства, судостроения, а тут еще, по постановлению правительства, на окраинах города сооружались нефтеперегонный завод, завод шарикоподшипников, комбайновый завод, химические заводы, текстильная фабрика и в дополнение ко всему этому строился гигантский гидроузел на Волге, чуть повыше Приволжска. Наряду с промышленностью не менее сложное дело — сельское хозяйство. Вся область готовилась принять первую Большую воду из канала Волга-Дон и из Цимлянского моря, значит, надо было думать о методах и системе орошения. Наконец, положено первому секретарю обкома руководить школами, институтами, воспитывать коммунистов… Ну где же было Малинову охватить все это? Однако, как себялюбивый человек, уже вкусивший славы, он не хотел сознаться в своем бессилии, и потому ему стало казаться, что в области появилось много его личных врагов.

«Завидуют, — решил он. — Распустились. Надо гайки подвинтить». И начал «подвинчивать гайки», то есть администрировать, покрикивать на директоров заводов, на секретарей райкомов.

Товарищи из ЦК, желая помочь Малинову, направили в Приволжск группу инженеров во главе с Николаем Кораблевым; Александра Павловича Пухова — из Ленинграда в качестве секретаря по промышленности; и вот теперь рекомендуют вторым секретарем обкома Акима Морева.

Семен Малинов эту помощь понял как «ущемление моего достоинства», не видя, не желая видеть собственных, ныне уже непоправимых грехов. Вот почему от него стали отходить настоящие коммунисты и лепиться, как мошкара на клейкий лист, «жучки», которых он и пустил в ход на последнем пленуме. Но теперь и «жучки» провалились. Малинов остался одинок. Казалось, тут он должен был бы задуматься над тем, как это в стране, где в основу основ положен коллективизм, секретарь обкома партии очутился вне коллектива. Однако Малинов это воспринял по-своему.

— Не признают таланта, — уже заплетающимся языком пролепетал он и снова наполнил рюмку коньяком. Выпив, почувствовал одно — ему страшно жаль самого себя, и, опустив голову на ладони, вдруг, весь сотрясаясь, заплакал, приговаривая:

— Давно не рыдал… с малых лет… И вот — слезы скорбные мои. За что? За что меня так обругали, надругались… За то, что во время обороны твердыни на Волге я не щадил своей жизни? И вот! О-о! Что же мне делать? Написать! Написать в Центральный Комитет партии. Написать и спросить, зачем они прислали этого… Морева: неделю побыл в Приволжске и смутил лучших людей, цвет областной партийной организации. Бузотер! — заключил Малинов и, хлопнув рюмку, произнес: — Баста! Пишу в ЦК, — и опять потянулся к бутылке, но, увидав, что Сухожилин не выпил коньяк, как-то сверху, будто коршун в голубка, всеми пальцами вцепился в его рюмку и отправил содержимое в рот.

В кабинет вошла жена. Так же как и за столом во время еды, она вобрала в себя воздух, сопя, точно работающий поршень, и проговорила:

— Сема! Пленум ведь завтра… а ты набираешься.

— Кши! — прикрикнул на нее Семен Павлович, будто на назойливую курицу. — Пшла! Пшла к своим тряпкам! Пшла! Мне никто не нужен. Проживу. Один проживу. Уеду на Север… на остров… Диксон. Эге! Раз вы так ко мне, то и я к вам. Пускай! Пускай попробуют без меня. Пускай! Ах нет, кишка тонка: Семен Павлович, помогай… А я не пойду. Умоляйте — не пойду…

Всего этого, конечно, Аким Морев не знал и потому шел на пленум весьма встревоженный. Само собою, его волновало то, что впервые приходится выступать на пленуме в Приволжске. Но к этому примешалось и другое, чего, казалось, уже и не должно быть. Из разных мест, от людей, еще незнакомых ему, он получил предупреждение: «жучки» вчера не выступили на пленуме потому, что их придержали, дабы сегодня выпустить на «новичка».

«Уже кличку дали: «новичок». Ни с чем не считаются! Могут сбить. Ведь мошкара иногда и лося в болото загоняет. Я не лось: меня легче загнать…» — так думал он, идя на пленум.

С ним вместе шел и Иван Евдокимович. Этот, вполне понимая душевное состояние Акима Морева, старался приободрить его:

— Не робейте. Слышали и видели, как Кораблев-то? Крепость! О-о! Кронштадт! Не скоро подступишься к нему. И, главное, вы же знаете гораздо больше тех, кто будет вас слушать, — понимая беспокойство своего друга, говорил академик.

— А если я знаю меньше?

— Чепуха! Многие из них, я уверен, не читали книг, какие читали вы, не побывали на Черных землях, в Сарпинских степях.

— И не имели такого консультанта, как вы, — полушутя сказал Аким Морев. — Однако я, возможно, откажусь от слова.

— Ну, вот этого не следует делать. Никак, — академик даже остановился в дверях уже переполненного зала, придерживая за руку Акима Морева. — Сразу скажут: трусишка приехал.

— Непродуманным поступком можно заработать более оскорбительную кличку. Я не знаю, как мне сказать, — легонько подталкивая академика, проговорил Аким Морев.

— Может, не знаете, что сказать? — тонко поправил его Иван Евдокимович.

— Нет. Не «что», а «как». Я даже конспекта не написал.

— Я открываю работу пленума. Должен довести до вашего сведения прискорбную весть: Семен Павлович заболел, — сообщил в эту минуту Сухожилин.

По залу, по ярусам прошел грустный смех: все поняли, что за болезнь у Малинова, а у Акима Морева мелькнула мысль: «Очень плохо — председательствует Сухожилин. Было бы куда лучше, если бы Пухов».

Сухожилин, открыв очередное заседание пленума, склонился над списком и, казалось, остреньким носом с величайшим удовольствием, как дятел, покопался там в чем-то, затем намеренно невнятно пробормотал: