Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня. - Иво Андрич

Они поженились более двадцати лет назад. Он работал с лошадьми у ее отца. Она, пышная и румяная, единственная дочка старика Веллера, цирк которого процветал и пользовался известностью по всей стране, была его ровесницей. Многие боролись за эту наследницу, разумную и добрую девушку. Счастье улыбнулось ему. Когда старик Веллер умер, они с женой остались единственными владельцами цирка. Детей у них не было. Долгий ряд лет жена вела кассу и бухгалтерские книги. Ее бережливость и умение помогли продержаться даже в тяжелую пору. Она рано располнела и сделалась тучной, но по-прежнему оставалась живой, подвижной и сноровистой в делах. Полгода назад она тяжело заболела. Теперь она лежит, отекшая и неподвижная, в тягость и себе и мужу.

Она всегда была ревнивой. Правда, это была легкая и невинная ровность, без озлобления и горечи, без настоящего повода и последствий, она даже придавала известное очарование и свежесть их жизни, заполненной работой, хлопотами и переездами. Лишь с тех пор, как Ана начала прихварывать, дело приняло неприятный оборот. И, самое скверное, теперь у нее появился оправданный повод для ревности. Директор влюбился в танцовщицу на проволоке, маленькую и легкую, но крепкую и ловкую венгерку Этелку, причем так, как может быть влюблен мужчина на исходе сил, в пятьдесят с лишним лет.

Для всех это было полной неожиданностью, он считался человеком трезвым и строгим, никогда никого не выделявшим из двух десятков членов своей труппы. Каким образом и когда накатило это на него, он и сам не сумел бы сказать, но накатило стремительно, неудержимо и необъяснимо. Все его существо вдруг целиком сосредоточилось на этой маленькой девушке, до тех пор бывшей одним из «номеров» программы. Ему нравилось все, что она делала или говорила: каждое ее слово, каждый жест и взгляд находили в нем отклик и в конце концов залили его душу возвышенной и радостной нежностью, какой он никогда не испытывал и даже не подозревал, что такая существует.

Все в цирке это знали и видели, и всегда находился охотник донести его больной жене какую-либо подробность безумства директора.

И вот, пока он надевает нарядный костюм наездника, в котором выходит на манеж, она тихо, но резко изливает на него свой ежедневный и, точно молитва, однообразный поток жалоб, попреков и предостережений вперемежку со стонами и вздохами.

Она, мол, умирает и о себе ей теперь беспокоиться нечего. С ней покончено! Конец! Такова божья воля! Конец! Но ее терзает и отравляет ей последние минуты жизни его безумная и позорная связь с Этелкой, которая годится ему в дочери, а то и во внучки. Его околдовала эта залетная шлюха, которую уже в тринадцать лет заставали с конюхами на соломе под яслями. Как ему не стыдно? Бога он не боится! Неужели он забыл ее отца, старого Веллера, который сделал его человеком, раз не думает о ней самой, которая долгие годы была ему верной подругой, делила с ним и горе и радость. Неужели в его возрасте и при его положении ему еще нужны женщины? Венгерке нужны его деньги. Неужели он не видит, что готовит ему эта плясунья? Она только и ждет смерти хозяйки, чтобы обвенчаться с ним, а там оттеснить его и самой стать владелицей цирка вместе со своим наездником Сивори, с которым она и сейчас живет. Она пустит его по миру. Это ядовитая змея, а не женщина. Он в этом убедится. И тогда вспомнит и о ней, и о ее словах.

Он изо всех сил старался разуверить ее или хотя бы успокоить. Но делал это вяло и неумело.

— Успокойся, Андулка! Ты же сама знаешь, что все не так.

— Что не так? Если ты ослеп, то у меня есть глаза. Лошади и уличные собаки знают, где ты проводишь время после обеда. Она не только твои карманы опустошила, она все соки из тебя высосала. То-то ты высох и с лица спал! Погляди на себя в зеркало, увидишь, во что она тебя превратила. А что еще будет! Жалко мне тебя, несчастный ты человек, жалко!

Жена разрыдалась, а он, хлопнув дверью и на ходу застегивая последние пуговицы, убежал в цирк. Когда, усталый и голодный, вернулся после представления, она вновь встретила его сетованиями, которым не было конца. А ведь еще предстояло спать рядом с нею, думая о завтрашнем дне, о тех часах, которые он проведет с Этелкой.

Той же осенью жена умерла. Ее похоронили на католическом кладбище в Осиеке, где тогда гастролировал цирк. Вскоре он женился на Этелке. И тут все пошло не так, как надо. Несколько недель напоминали свободу и счастье, а затем два года без малого одни обиды, унижения и ссоры с чертовой бабой, измывавшейся над ним и оскорблявшей его с каким-то диковинным наслаждением, по любому поводу и любыми способами — и с глазу на глаз, и при людях, ничего не скрывая и не приукрашивая. Он сам не мог понять, что с ним происходит. Часто он тщетно спрашивал себя, почему он так безволен и беспомощен с ней и откуда у нее берутся силы, способность и неутомимая потребность терзать и срамить его перед всеми и на каждом шагу, причем тем грубее и жесточе, чем он с нею нежнее и податливей. Он чувствовал только, что тает и сохнет, видел, что при нем, еще живом владельце, в цирке хозяйничает его же служащий, наездник, любовник Этелки Сивори. В середине второго года их брака — цирк после длительного турне по Хорватии и Венгрии снова вернулся в Сараево — Этелка сухо и деловито сказала ему, что она больше не может так жить. Она хочет, заявила она, ребенка; разумеется, не от него, потому что он — и ему самому это известно бесплоден и немощен, да если б и не так, она хочет ребенка не от него, а от Сивори. В этом все дело. Понятно! Она хочет ребенка и будет его иметь. И не собирается ничего ни от кого скрывать и ни перед кем лгать. И своевременно его об этом предупреждает. Он может, если хочет, оставаться с ними; а нет — пусть идет на все четыре стороны. И все это время она смотрела ему прямо в глаза, без тони волнения, без вражды, холодно и рассеянно.

Он ничего не ответил, не мог; выскочил из фургона и спрятался в укромном местечке, за конюшней, куда выбрасывают навоз, опилки и прочие отбросы цирковой жизни. Здесь он долго стоял неподвижно, расставив пальцы на руках и глядя на свои ладони, будто никогда раньше их не видел. И здесь в мгновенье ока он вдруг отчетливо осознал то, что прежде, вот уже более года представлялось загадочным и непостижимым — то вроде все ясно, а то — нет и быть не может — и что он в конце концов уразумел. Человек, который сейчас стоял перед ним и говорил то, что ни одно живое существо не придумает, а тем более не отважится сказать прямо в лицо другому, вовсе и не Этелка, девушка, которую он узнал и возжелал, тоненькая и гладкая, будто ароматное мыло, но — смерть и черная погибель, к которой и приближаться не следовало и от которой теперь надобно обороняться. Этот удар подстерегает людей в неведомый миг и в неведомом месте и все вдруг меняет в них и вокруг них и определяет их дальнейшие мысли и действия.

В тот же день он купил большой охотничий нож. Он никогда не любил оружия и не понимал людей, испытывающих в нем потребность. Даже в суровой и жестокой жизни цирка, где есть люди и животные с самыми разными характерами, нравами и причудами, он избегал насилия. Но на сей раз он не мог поступить иначе. Он был убежден, что только ножом можно рассечь ту невидимую, тонкую, но неразрывную нить, которая соединяет его с Этелкой и которая задушит его наверняка, если он сегодня же ее не обрубит.

Нож у него был, не было всего прочего. Предстояло осуществить замысел, и тут выяснилось, что задумать легче, нежели совершить. Когда к полудню он вернулся из города и застал Этелку возле накрытого стола, он подумал, что без труда сумеет пройти путь, отделяющий мысль об ударе от самого удара. Но едва он приблизился и взмахнул ножом, перед ним вместо маленькой и хрупкой «птички с проволоки», как звали ее в цирке, оказалась лютая тигрица, которая умела защищаться и не ведала страха. Не отступая, она шла прямо на него, левой рукой старалась схватить лезвие, а правой била его по глазам. Она сражалась так, будто защищала не только собственную жизнь, но и своего еще не рожденного ребенка и плечистого наездника, каждый вечер мчавшегося на вороном, без единого пятнышка, коне со стоящей у него на плечах женщиной. Он размахивал ножом, целясь в обнаженную ямку на белой и нежной шее, ибо еще раньше неведомо почему вообразил, будто где-то тут находится узел той смертоносной нити, которую нужно разрубить любой ценой. Однако женщина не подпускала его к себе, она защищалась, но не силою, а совершая какие-то легкие воздушные движения руками, и создавалось впечатление, будто у нее тысяча рук. И при этом кричала, нет, не кричала, а выла подобно корабельной сирене в тумане на Саве. Его нож с трудом пробивался сквозь эти внезапно умножившиеся, мелькающие плети ее стремительных рук и медленно приближался к цели. Так директор потерял несколько драгоценных секунд, в комнату вбежал кто-то из клоунов и одним-единственным ударом в спину свалил его на землю.