Сотник (Часть 1-2) - Евгений Красницкий

– На Ратное напали, вы находников покарали – ваше право, а в княжьи споры-то зачем встревать? На кого наш князь укажет, с тем вам и ратиться, а ляхи это или еще кто – не вашего ума дело! Вон, сам Мономах сколь раз половцев призывал!

«Выходит, наше дело – кровь проливать, а думать – ни-ни? Уж не ты ли, анкл Ник, за нас головой работать станешь, с немалой выгодой для себя, надо полагать? Ну-ну, попробуй, родимый, хоть раз объегорить племянничка, который в бизнесе разбирается на-амного хуже тебя… Впрочем, ты, дядюшка, не дурак, сам все понимаешь.

Значит, ляхов бить мы, оказывается, право имели, а вот городенцев – никак. Потому что свои. А то, что «свои» в данном случае заодно с ляхами выступали, совсем не важно, потому как их принудили».

Мишка от такого выверта, живо напомнившего ему истеричные панегирики защитников всевозможных «борцов за свободу и права угнетенных» (они так же не дружили с логикой, когда с экранов и газетных страниц доказывали, что «несчастных» убийц женщин и детей вынудили к этому «жестокий гнет тоталитаризма» и «диктат Кремля»), аж опешил. Правда, ненадолго: до него дошло вдруг, и он едва не рассмеялся прямо в лицо дядюшке, потому что все заходы и настойчивые посылы Никифора стали совершено понятны. Про сделку, значит, купец забыл? Как же, забудет он!

Дядюшка-то наезжал на племянника с вполне определенной целью: внушив тому чувство вины, постараться выторговать скидку, а то и вообще получить «рецепт» в качестве компенсации!

«Ага, и это мы проходили. И тоже аналогия ОТТУДА напрашивается. Втемяшить целому народу чувство вины непонятно за что, укоренить это чувство в головах обывателей с помощью многократного повторения, когда из каждого утюга призывают к покаянию и раскаянию – а все ради чего? Да чтобы банально развести его на бабки! Ну-ну, дядюшка, я тебе не Горбачев в Берлине, за Победу извиняться! Хрен тебе, а не вывод войск и крушение Берлинской стены на халяву!»

– Так в убытки тебя похитители втравили, а не я. Или ты считаешь, что я твою мошну пуще долга своего перед князем Туровским должен беречь?! – вызверился в ответ Мишка, не на шутку разозлившись на родственника. – А тебе я предлагаю способ, коим ты такое положение себе же на пользу и обернешь. Князю в удовольствие и не противореча долгу и чести…

– Шустер ты, племяш, как я погляжу, – прищурился Никифор, мгновенно растеряв обличительный пафос и переходя на деловой тон. – Откуда я тебе столько возьму-то? Да и где это видано – не поглядев товара, за него платить? Ну, гривен пятьдесят я бы, может, и дал – и то только чтобы тебя от скуки послушать.

– Грамоту пиши, а расплатишься в Турове. А про пятьдесят гривен… – осклабился Мишка. – Ты никому не проговорись случаем, что такое мне предлагал. За жизнь князя меньше четырех сотен невместно!

– Вот с князя тогда и спрашивал бы…

– Так ты же сам только что говорил, что не по рылу мне крыльцо – с князем про выкуп даже и заикаться!

– Вот и не заикайся!

– Так я не про выкуп, а про то, что научу тебя, как князю полезным оказаться. Ты же сам мне говорил про ключик золотой, что любые двери отмыкает! А коли те двери по волшебному слову сами раскроются?

– Ишь ты, как повернул мудрено! То за жизнь князя, то за волшебное слово… Что же тогда, как в прошлый раз, за десятину не сговариваешься?

– Но-но! За пятину у нас договор… – напомнил Мишка. – А мне сейчас нужно убытки покрывать, так что тебе же дешевле обойдется.

– Ну да, дешевле! Кто тебя продешевить вынудит – остальных и вовсе без портов оставит. Сто – и то потому только, что ты мне племяш! – Никифор уже не злился и не обличал, а работал – торговался.

Ничего другого Мишка от него и не ожидал, а потому и цену сразу заломил с учетом того, что в процессе торга придется скинуть. Так и вышло – сошлись на трех сотнях и ударили по рукам. Никифор, ворча и сетуя, что слову родича и делового партнера надобно верить, все-таки составил грамоту – за неимением под рукой гербовой, то есть пергамента, как и в прошлый раз, на бересте. То, что дядюшка неспроста согласился с совершенно грабительскими расценками на спасение князей, молодой сотник, воодушевленный успехом торга, сообразил гораздо позднее.

Идея же состояла в следующем: хотя не то что Мишке, но и даже Корнею невместно получать выкуп с князя – да еще со своего, пусть и пребывающего ныне в статусе пленника, но, тем не менее, спасение его жизни и освобождение детей и княгини чего-то да стоило. И тут боярич с князем оба оказывались перед некоторым парадоксальным противоречием не противоречащих друг другу интересов: и Всеволоду невместно не отблагодарить и остаться в долгу перед сопляком, и Мишке никак нельзя с него получать, а тем паче потребовать – хотя не принять награду, будь она предложена, и таким образом оставлять князя должником тоже чревато. Просто опасно – хотя бы потому, что такие долги обычно дольше помнят одалживающиеся, чем одалживающие. И уж во всяком случае – не прощают.

Но на что-то же да существует тонкое искусство дипломатии? Ежели нельзя сказать прямо в лоб: гони, дескать, княже, гривны, то вполне возможно мягко и ненавязчиво заговорить о таможенных скидках и особых условиях для бизнеса. А бизнесом как раз дядюшка Никеша и заведует. И почему бы не попросить за это для родного дядьки (не для себя же!) семь лет беспошлинной торговли в Городненских землях? А чтобы князь и внакладе не остался, и свое удовольствие поимел, пообещать за это время, пользуясь подобными преференциями, приманить смердов с Черных земель, чтобы они привыкли ездить за товаром не в Пинск, а в Городно. А там уж пусть сам Всеволод не плошает и постарается столь соблазнительные земли подгрести под себя.

Все эти соображения Мишка доходчиво и убедительно изложил Никифору, совершенно обалдевшему от открывшихся ему перспектив и нового выверта хитроумного племянника. Правда, учитывая результативность их предыдущих деловых разговоров, дядюшка стал понемногу привыкать к подобным откровениям.

Но перед тем как затевать с князем Городненским переговоры на столь щекотливую тему, предстояло как-то нейтрализовать его жену и соправительницу. Если с женой особые проблемы и не возникли бы – «мужеские дела решаются, и не лезь, баба!», то с соправительницей такой номер не проходил.

«Угораздило же Всеволода жениться на здешнем варианте бизнес-леди, да ещё и сестре гендиректора ЗАО «Мономашичи». Ведь любые кулуарные беседы воспримет как покушение на ее деловые интересы!»

Не то, чтобы результаты переговоров предполагалось утаить от княгини, но вот сам процесс ее присутствия не предусматривал, а на ладье уединиться на сколько-нибудь долгое время представлялось затруднительным – не отсылать же, в конце концов, соправительницу и сестру Великого Князя Киевского прочь, как простую бабу?

То есть Никифору предстояло подкатиться к князю в тот момент, когда его жена на достаточно продолжительное время займется чем-то увлекательным, желательно, на максимальном удалении от супруга. Тем паче, что ее светлость изволила за дорогу сильно скучать: на проплывающие мимо унылые осенние пейзажи смотреть радости мало, особых развлечений на ладье не выдумаешь, поговорить ей особо не с кем, рукоделия, приличествующего даме ее положения, не нашлось. Не отроков же ей обшивать, в конце концов? Никифор, собирая багаж для княжеской четы, прихватил, что сам счел необходимым, но княгининой скуки совершенно не учел: то ли сам в дороге никогда не скучал, то ли, напротив, давно уже притерпелся.

Некоторые развлечение княгиня находила себе сама: гоняла с разной ерундой по всей ладье Дуньку, заставляла ее же декламировать что-то из заученного Писания, да воспроизводить на бересте по памяти. Агафья строго вычитывала девице за ошибки, да иной раз покрикивала на няньку, что оставила при себе, но тоже вполне умеренно – видимо, не хотела даже перед мальчишками показаться совсем-то скандальной бабой, ибо дурой Агафья не была и приличия понимала. Потому и с мужем, несмотря на все свое недовольство его решением тащить ее в Туров, держалась ровно, как надлежит хорошей жене; и основное время находилась при нем, тем более, что князь все еще страдал от ран.

Дунька тоже частенько крутилась возле князя и, как заметил Мишка, пользовалась у него гораздо большим расположением, чем у княгини. Всеволод звал девчонку Дуняшей, говорил с ней ласково и заметно смягчался в ее присутствии, что заставляло Агафью всякий раз поджимать губы – не то презрительно, не то зло – в таких тонкостях Мишка не разобрался.

Собственно, именно скуку княгини он и решил использовать в своих целях. Еще в прежней своей жизни Михаил Ратников хорошо усвоил одну истину: любую бабу, как бы она умна ни была, можно расположить к себе приятной беседой и умными разговорами гораздо сильнее, чем эпическими подвигами и внешней привлекательностью. Безупречная красота, чудеса храбрости и благородства или бицепсы увы, зачастую меркнут перед умело подвешенным языком светского хлыща. И даже если женщина достаточно умна или опытна, чтобы отделить истинное от показного, все равно приятные речи благотворно воздействуют на ее восприятие и станут одним из критериев оценки. Поговорка про то, что женщины «любят ушами», на самом деле имеет под собой очень веское основание, а потому пренебрегать светской беседой Мишка ни в коем случае не собирался и решил при первом же удобном случае развлечь княгиню. Ну, и попутно слегка подправить в ее глазах свой несколько подпорченный при знакомстве имидж, чтобы остаться у нее в памяти как интересный и приятный собеседник. То, что у него это получится, Мишка не сомневался.