Тезка - Джумпа Лахири

Здесь они отмечают его двадцать седьмой день рождения. Это — первый день рождения, который он встретил не в родительском доме, не в Калькутте и не на Пембертон-роуд. Лидия и Максин решают приготовить праздничный ужин: за несколько дней они начинают изучать рецепты, валяются на пляже, полностью погрузившись в свои кулинарные книги. Наконец они останавливают свой выбор на классической испанской паэлье и едут в Мэн закупать креветки, мидии и другие морепродукты. На сладкое Лидия жарит рассыпчатый, обсыпанный сахарной пудрой «хворост». Стол выносят на лужайку, расставляют вокруг него стулья. Кроме Хэнка и Эдит, они пригласили в гости еще несколько супружеских пар, что живут по соседству на своих дачах. К середине дня их лужайка уже забита машинами. Женщины в широкополых соломенных шляпах и полотняных платьях собираются около Лидии, маленькие дети носятся по лужайке вокруг машин, визжат, играют с Сайласом. Кто-то жалуется на то, что слишком много развелось на озере моторок, кто-то рассказывает местные сплетни: говорят, что жена владельца единственного магазина в поселке сбежала с другим мужчиной, что теперь он подал на развод.

— А вот и наш архитектор, которого привезла Макс, — представляет его Джеральд.

Он подводит его к паре, желающей пристроить флигель к своему нынешнему жилищу. Гоголь обсуждает с ними варианты проектов, обещает заехать к ним до отъезда. За ужином его соседка по столу по имени Памела интересуется, в каком возрасте он переехал в Америку из Индии.

— Я родился в Бостоне, — говорит он.

Оказывается, Памела тоже из Бостона, но, когда он называет ей пригород, в котором живут его родители, она качает головой.

— Никогда о таком не слышала, — говорит она. — Однажды моя подружка ездила в Индию в отпуск.

— Правда? Куда именно?

— Понятия не имею. Я помню только, что она вернулась оттуда ужасно худая и что я ей страшно завидовала. — Памела смеется. — Но вам-то в этом смысле повезло, верно?

— В каком смысле?

— Ну, у этой моей подружки было расстройство желудка и все такое — у вас-то иммунитет на эту заразу.

— Вообще-то это совсем не так, — говорит Никхил, слегка задетый за живое. Он бросает взгляд в сторону Максин, но она, по обыкновению, целиком погружена в разговор с соседом. — Мы с сестрой в Индии всегда болели. У моих родителей был даже специальный «аптечный» чемодан.

— Вот странно-то! — восклицает Памела. — Вы же индус. Как может ваш собственный климат так сильно на вас действовать?

— Памела, Ник — американец, — нетерпеливо произносит Лидия, перегибаясь через стол и спасая Никхила от продолжения разговора. — Он здесь родился. — Она поворачивается к нему, и по выражению ее лица он внезапно понимает, что на самом деле она в этом не уверена. — Правда ведь? — спрашивает она.

Джеральд откупоривает бутылку шампанского.

— За Никхила! — провозглашает он, поднимая свой бокал.

Гости, смеясь, поют «С днем рожденья тебя!», чокаются с ним, шутят. Они видят его в первый раз в жизни и забудут через полчаса. И вдруг посреди веселого праздника, в компании подвыпивших американцев, под визг их детей, гоняющихся по лужайке за бабочками, он вспоминает, что его отец уехал в Кливленд больше недели назад, а он так и не удосужился ему позвонить. Он и матери не позвонил, не спросил, как она там одна. Ночью, когда он лежит, обняв Максин, его будит звонок телефона в главном доме. Он вскакивает с постели, уверенный, что это родители звонят, чтобы поздравить его с днем рождения, ужасно смущенный тем, что звонок, наверное, разбудил Джеральда и Лидию. Он уже выбегает на прохладную, влажную от росы лужайку, как вдруг понимает, что этот звонок ему приснился. Постояв минуту на улице, он возвращается назад, снова залезает в постель, поворачивает сонную Максин к себе спиной, устраивается сзади, подсовывая ноги ей под колени, крепко прижимает ее к себе. Макс сонно мурлычет. В окно Никхил видит, как из-за деревьев медленно, робко поднимается заря, и, хотя последняя россыпь звезд еще видна на небе, очертания сосен и домов постепенно проясняются. Он вдруг понимает, что родители все равно не смогли бы ему позвонить, он ведь не дал им номера здешнего телефона, а в телефонной книге его нет. Здесь, рядом с Маке, в этом замкнутом, — отгороженном от всех мирке, он свободен.

7

Ашима сидит за кухонным столом на Пембертон-роуд, надписывая рождественские открытки. Рядом с ней остывает чашка чая, а на столе разложены три телефонные книжки, ручки с тонкими перьями, которые она нашла в комнате Гоголя, чернила, пачка открыток и влажная ватка для смачивания марок и чтобы заклеивать конверты. Самой старой телефонной книжке двадцать восемь лет — Ашима прекрасно помнит, как купила ее в канцелярском магазине на Гарвард-сквер, обложка у нее шершавая, черная, а страницы голубые, их теперь приходится скреплять резинкой. Две другие книжки больше по размеру, новее, у одной — бархатистая обложка темно-зеленого цвета, а обрез отделан золотом. Но ее любимая книжка — третья, подарок Гоголя на какой-то из дней рождения, у каждой буквы помещены репродукции картин из Музея современного искусства. Задние страницы всех трех книжек густо исписаны номерами, начинающимися с 800: это телефоны авиакомпаний, которыми они летали в Калькутту. Мелким почерком написаны номера рейсов и время прибытия, а поля испещрены нетерпеливыми росчерками, сделанными, пока она ждала ответа на линии.

Конечно, с практической точки зрения следовало бы перенести все адреса в одну книжку, тем более что за такое время у многих ее друзей номера телефонов изменились, а с кем-то связь просто прервалась. Но Ашима не хочет вычеркивать имена умерших родственников и затерявшихся в вихре жизни знакомых. Наоборот, когда она листает страницы телефонных книжек, она вспоминает всех бенгальских друзей, с которыми ее и Ашока судьба свела в чужой стране. В день, когда она купила свою первую книжку, в кармане у нее лежало пять долларов, тогда это казалось ей целым состоянием! «Я хотела бы вот это», — проговорила она медленно и четко, выкладывая на прилавок книжку, волнуясь, что продавец ее не поймет. Но он даже не взглянул в ее сторону, буркнул цену, отсчитал сдачу. Она прибежала домой и сразу же записала в книжку адрес родителей на Амхерст-стрит, адрес свекра и свекрови в Алипоре, а потом их собственный адрес на Сентрал-сквер, чтобы не забыть. Потом записала добавочный номер Ашока в университете, в первый раз в жизни вывела на бумаге его имя, подумала — и написала фамилию. Вот каким был ее мир в то время!

В этом году она сделала новогодние открытки своими руками, следуя советам «Энциклопедии домашней хозяйки», которую взяла в местной библиотеке. Обычно Ашима закупала целые коробки открыток в конце января со скидкой пятьдесят процентов, да только на следующее Рождество никогда не могла вспомнить, куда она их засунула. Она всегда тщательно выбирала открытки — чтобы на них не было этих «рождественских» деталей типа ангелов с крылышками или волхвов со звездой. Ей больше нравились зимние пейзажи с летящими санями, запряженными четверкой лошадей, или дети, катающиеся на коньках. Но в этом году, совершенно неожиданно для себя, она взяла да и нарисовала слона, наклеила его на серебряный фон, а сверху обсыпала красной и зеленой мишурой. Он оказался точной копией слона, которого когда-то нарисовал ее отец на полях одного из своих писем, чтобы повеселить Гоголя. Она не выбросила ни одного письма своих давно умерших родителей, они и сейчас хранятся в платяном шкафу в белой сумке, которую она носила в семидесятых годах, пока не порвался ремешок. И каждый год Ашима вытряхивает все конверты на кровать, забирается на нее с ногами и целый день проводит за чтением родительских писем, позволяя себе вволю наплакаться. Она снова и снова перечитывает написанные ими строки, полные такой искренней заботы и тревоги за нее, вспоминает пересказанные в письмах новости — хоть они и не касались ее жизни в Кембридже, ей было так важно их узнавать! И вот, увидев нарисованного на полях отцовского письма слона, Ашима решила, что в этом году она всех удивит. Она сама поразилась, как хорошо ей удалось его перерисовать. Она ведь никогда не увлекалась рисованием, никогда не думала, что владеет искусством переносить на бумагу образы животных и людей, что с таким блеском делал ее отец, а теперь и Гоголь. Целый день Ашима корпела над своими слонами, а потом съездила в копировальный центр при университете и сделала двадцать копий. А вечер посвятила походу по местным канцелярским лавочкам в поисках красных конвертов, которые по размеру подошли бы ее открыткам.

Теперь-то у нее полно времени — занимайся чем хочешь. Ни кормить никого не надо, ни развлекать, молчи хоть целую неделю. В сорок восемь лет Ашима впервые в жизни узнала, что такое одиночество, и, хотя ее муж и дети хором утверждали, что в этом ничего страшного нет, Ашима чувствовала, что ей поздно переучиваться. Она и сейчас, через полгода после отъезда Ашока, все не может привыкнуть возвращаться вечерами в пустой дом, зияющий темными провалами окон, засыпать на одной стороне кровати и просыпаться на другой, есть и пить в одиночестве.