"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

После своего пятидесятилетнего юбилея, явившегося огромным событием в жизни революционной Москвы 1920 года, когда перед ее домом собрались тысячные толпы и делегации всех театров со знаменами пели ей кантату и устраивали триумфальные шествия, она перенесла смертельную болезнь, и после нее так совсем и не оправилась. Сейчас она не покидает своей комнаты — в том же доме, где жила и в молодые годы, и который Советское правительство оставило за ней, сделав ее первой народной артисткой Республики. Она уже «не здесь»… И невольно говоришь о ней о той, какой она была. Но образ ее — и той, прекрасной, с летящей походкой и неизъяснимой гармонией движений, Сафо, Орлеанской девы, Марии Стюарт, и этой, прозрачной, глубоко ушедшей в свое кресло, неподвижной почти тени — все сохраняет одну общую черту: необычайного целомудренного благородства. Это врожденное благородство — свойство, которого нельзя ни определить, ни анализировать, а можно только чувствовать, — отличало ее всегда и везде: и в жизни, и на сцене. И в роли свои она вносила его всегда, даже там, где, казалось бы, не было ему места.

Критика, например, отмечала справедливо, что, играя Мессалину, она очищала ее, она делала ее прежде всего женщиной, любящей страстно, но не чувственно, натурой, «ищущей настоящей любви», вроде толстовского Дон Жуана, подчеркивала случайно оброненную автором фразу: «Самой казалось мне, что я не я, а девушка и в первый раз люблю». Все это, может быть, не совпадало с историей, с правильным представлением о Мессалине; но ведь «могло быть так», и ее концепция иной Мессалины вообразить не могла. «На земле любовь и страсть имеют только цену — другое же не стоит ничего». Самым отличительным свойством игры Ермоловой было то, что ей нельзя было не верить.

Когда она играла Федру Расина, то даже в его красивые, но холодные и рассудочные диалоги она умела вложить настоящую страсть. Все его «Венера хочет так» и «Ненависть Венеры» звучали так убедительно, как будто действительно «на московской сцене жаловалась афинская царица на римскую богиню», как писал один критик. Она была воплощением страсти и в одно мгновение как-то умела, словно при блеске молнии, заставить зрителя окинуть взглядом и прошлую, и настоящую тьму ее трагических страданий.

Даже играя Долорес в «Родине» Сарду — трескучей, эффектной драме, где Долорес, желая спасти возлюбленного, предает герцогу Альбе своего мужа, не зная, что этим самым губит и возлюбленного, — даже играя такую роль, Ермолова умела убеждать зрителя, когда говорила: «Моя отчизна — любовь!» — и мы верили, что другой отчизны у этой женщины быть не могло и что она повинуется неизбежному. Когда же она играла созвучные ей роли, тут уже было совершенство. Цветок чистоты — Имогена, Корделия, Офелия — шекспировские героини, глядя на которых, жалели только об одном, что Шекспир сам не мог их видеть… Впечатление от ее Офелии было такое, что, когда она выходила безумной, с запутавшимися цветами и травами в волосах, и срывающимся голосом пела свои жалобные песенки перед королем и королевой, забывался даже нелепый оркестр, который в это время аккомпанировал ей! Ее глаза и голос заставляли видеть только безумную Офелию и слышать только ее слова: «Вам — полынь… Она горька, как бывает горько раскаяние… Я хотела дать вам фиалок, да они все завяли, когда умер отец мой».

Ее наивысшие роли были Орлеанская дева, Сафо и Мария Стюарт.

В Орлеанской деве она почти не давала мужественной воительницы, героической амазонки: наоборот — идеальную женственность и мистический энтузиазм. Смесь бессознательного героизма и девственной грации. Не забыть ее ответа на слова: «Ах, в наши дни чудес уж не бывает!» — «Есть чудеса»… Не резко, не гневно на людское недоверие, а ушедшая в себя уверенность в своей правде. Она все время слушает свой тайный голос. Глубина чувства так и лилась из каждого слова, из каждого взгляда. Вера в свое дело сообщалась слушателям, и каждому казалось естественным «слепо броситься вослед за дивною пророчицей». Жанна не изумлена, ее речи просты и непреодолимы: «Стремительно зовет меня судьба»… Она давала образ нравственного величия, который, верно, и не снился пастушке из Дом-Реми, но тот, кто видел в этой роли Ермолову, уже не мог себе представить Жанну д'Арк другой.

В «Марии Стюарт» были прямо несравненная сцена и нарастание настроений. Начиная с детски-трогательной радости: «Дай надышаться мне этой свободой», — и кончая ее фразой после встречи с Елизаветой: «Кеннеди! При Лейстере — унизила ее!» — все это не забудется до смертного часа.

История античной Сафо, которой «голову давил холодный, без аромата, лавр» и которая хотела простой человеческой любви, а ей, великой, предпочли хорошенькую девочку.

Фигура Сафо была ее шедевром, той божественной Сафо, которая спустилась с пиршества богов в среду смертных, испила от чаши обычной любви — и искупила это добровольной смертью.

Безумная! Зачем с высот чудесных,Где Аганиппе радостно журчит,Сошла я в этот мир? —

говорит Сафо.

Когда бессмертные тебя избрали,Беги, беги сообщества людей.Один из двух миров избрать ты должен,И раз избрав — возврата нет тебе!

Когда вся гамма любви, страсти, ревности, женского оскорбленного достоинства пройдена ею, — величие богини возвращается к ней, и она, перед тем как добровольно прекратить свою жизнь, в последний раз обращается к богам:

Могучие прославленные боги,Вы щедро жизнь украсили мою.Избраннице позволили своейКоснуться сладкой чаши этой жизни,Коснуться лишь — не пить ее до дна.Смотрите же! Покорная веленью,Я ставлю этот сладкий жизни кубок…

Она стояла в это время на утесе, с золотой лирой в руках, в царственном пурпурном плаще, озаренная солнцем. И после слов:

И я его — не пью!.. —

делала одно движение вперед, кидаясь с утеса, — и исчезала. И нельзя было поверить, что исчезала не в волнах Эгейского моря, а просто-напросто подхваченная на тюфяк рабочими за кулисами…

Из многих виденных мною пьес остались в памяти некоторые интонации, которые до сих пор звучат в ушах, непревзойденные никем. Например, крик Юдифи в «Уриель Акосте», когда раввин читает проклятие Уриелю и грозит ему всеобщим отчуждением: «Ты лжешь, раввин!» — или в той же «Марии Стюарт» ее фразу в сцене встречи с Елизаветой: «Терпение, лети на небеса!»

Но рассказать о них нельзя, как нельзя передать словами блеска молнии или раската грома.