Всем сестрам по серьгам - Инна Туголукова

— Иди ты! — изумилась Наталья. — Так он что же, признал ребенка?

— Видимо, признал, — подтвердила Алена.

— «Видимо»! А почему же тогда не женится?

— Наверное, потому что не признал его мать.

— То есть тебя? — уточнила Наталья.

— То есть меня.

— Ну ты и дура! — поразилась сестра. — Всегда была дурой, дурой и осталась. Надо было сразу брать его, пока тепленький!

— Он мне не нужен ни тепленький, ни холодный!

— Врешь! Нужен! Вот по тому, как ты это сказала, вижу, что нужен. Только ты, дорогуша, упустила время. Часто он здесь бывает?

— Раза два в месяц. К нам его мама приезжает, Надежда Никитична.

— «Мама»! — передразнила Наталья. — Ну теперь-то он точно не женится. Зачем ему хомут на шею надевать, если и так хорошо? Ребеночек есть, а забот никаких. Отстегнул деньжат — и свободен. Много он тебе дает?

— Мне он ничего не дает. Он дает Аньке. А мне от него ничего не надо!

— Вре-ешь! — усмехнулась Наталья. — Тебе от него многое надо. А где ж вы трахаетесь?

— Ну что ты мелешь?! — Алена плотно прикрыла кухонную дверь. — Там же дети!

— А то они не видят!

— Ничего они не видят! У нас совсем другие отношения! Мы… друзья.

— Ты что, сериалов насмотрелась? Спустись на землю! Захомутает его нормальная баба, и кончится вся твоя дружба, а вместе с ней и денежные вспомоществования. Сумела развести мужика на деньги — молодец! А теперь жми из него, сколько сможешь, пока другая не присосалась. Неизвестно, как завтра жизнь обернется, так что хватай сегодня и будь что будет.

— Интересная философия, — согласилась Алена. — Спасибо за науку. Я подумаю…

— Вряд ли у тебя получится.

Дверца ходиков со скрипом распахнулась, и кукушка звонко прокуковала четыре раза.

— Ой, Господи! — подпрыгнула Наталья. — Испугала, зараза!

— Пора в садик идти за Сашенькой, — спохватилась Алена. — Пойдешь с нами?

— Еще чего не хватало! Я вас здесь подожду.

— Мы обычно еще гуляем часа полтора.

— Да хоть два.

Алена собрала Аньку, отправила их с Мими на лестничную площадку, оделась потеплее и, секунду поколебавшись, забрала с собой деньги и паспорт. На всякий случай.

В саду после крепкого декабрьского морозца было жарко, и Алена расстегнула дубленку.

— Давай, Сашенька, побыстрее.

— Почему побыстрее?

— А как же? Мими у нас совсем замерзнет. Пока мы с тобой на улицу выйдем, она уже успеет в сосульку превратиться.

— А Анька в кого превратится?

— Анька ни в кого не превратится. У нее одеяло теплое.

— А мне сегодня Ирка Довженко стукнула по печени каблуком. Нам эта Ирка всем уже в группе надоела. Гад она, а не ребенок.

— Ты плакал?

— Поплакал-поплакал и перестал.

— Сейчас не болит?

— Сейчас уже не болит. А что такое грех?

— Грех? — удивилась Алена, натягивая на Сашеньку теплые рейтузы. — Это когда человек делает что-то плохое. Ведет себя неправильно. Понял?

— Понял. А что такое гнида?

— О Боже! — засмеялась Алена. — Какой любознательный почемучка. Где ты только всего этого набираешься? Ну, слушай. Есть такие маленькие насекомые-паразиты.

— А почему паразиты?

— Потому что живут за чужой счет. Называются вши. А яйца, которые они откладывают, называются гниды.

— А из этих яйцев можно делать яичницу?

— Нет, нельзя. Они совсем крохотные, как песчинки.

— А гниды варят из них яичницу?

— Ну как же можно? Это же их будущие детки…

Смеркалось. Ветер стих, с неба посыпался снежок, и сразу стало теплее. Анька сладко спала в своей коляске, Сашенька с Мими с визгом носились по детской площадке, катались с горки. Домой идти не хотелось, и вместо обычного часа они прогуляли почти два, как и напутствовала Наталья.

В сгущающихся сумерках Алена видела, как у подъезда остановилась «скорая помощь». «Кому-то стало плохо, — подумала она. — Кому же?»

— Иди сюда! Покатайся с нами! — звали Сашенька и Мими.

Дубленка была старая — не жалко. Алена поставила коляску так, чтобы не залетал снежок, поднялась на высокую горку и скатилась вниз.

— А теперь я! Теперь я! — звонко кричал Сашенька. — Ловите меня!

— Чур, моя очередь!

Мими съехала на ногах, врезалась в Алену, и обе они рухнули в мягкий, наметанный у горки сугроб. Сверху навалился полный восторга Сашенька, и все трое долго барахтались в снегу, хохоча и вновь, и вновь опрокидывая друг друга.

Из подъезда вынесли носилки, задвинули в машину, и «скорая помощь» уехала. Сердце не дрогнуло, не оборвалось в груди, душа не замерла в холодном страшном предчувствии.

«Почему, почему? — корила она себя потом. — Как я могла не понять, что это вынесли маму? Что ее больше нет?! И хохотала, каталась с горки, валялась в снегу…»

Но разве можно было поверить? Понять эту чудовищную несправедливость, нелепость? Принять, смириться? Разве думалось, гадалось, мерещилось, что и тебя не минует сия горькая участь? И тебя постигнет невосполнимая утрата, случится то же, что и со всеми? Со всеми понятно, но с тобой! С тобой?! Так преждевременно, так неожиданно, так внезапно? И уже ничего ни вернуть, ни исправить. И не успеть сказать, отчаянно крикнуть: «Не уходи! Не оставляй меня, мама! Потому что без тебя я осиротею на этой земле! И кому же еще я нужна здесь, кроме тебя? И как мне вынести такую непомерную боль и ужас одиночества, и неизбывную, пронзительную тоску по тебе?..»

23

— Жизнь трагична изначально. Близкие уходят, и мир вокруг стремительно пустеет. Ты теряешь корни и сама превращаешься в корень, питаешь новую поросль. И уже не берешь, а даешь. Цепочка мироздания…

Сейчас тебе очень тяжело, и даже мысль, что когда-то снова будешь смеяться и чувствовать себя счастливой, кажется кощунственной. Но поверь мне, так и будет. И это вовсе не забвение дорогого тебе человека, не предательство его памяти — это благо. А иначе жизнь превратилась бы в непреходящий кошмар. Помнишь, «печаль моя светла»? Не горечь, потому что мамы больше нет, а радость, оттого что она была у тебя такая. Печаль останется, но вот эта острая боль «на разрыв аорты» уйдет, надо только пережить этот страшный период. Пройти через него, продраться и жить дальше спокойно и счастливо. Ведь мама этого для тебя хотела…

Надя Корнилова приехала в Москву к дочери и, узнав, что Вали Силантьевой больше нет, пришла к Алене поддержать ее в трудную минуту.

— Ты слышишь меня, девочка?

— Да-да, конечно, — отрешенно улыбнулась Алена, будто знала нечто такое сокровенное, другим непосвященным неведомое, что открывается лишь в минуты острого горя, а потом забывается, стирается из памяти за ненадобностью, ненужное и лишнее в повседневной поверхностной жизни.