Поход в Страну Каоба - Б. Травен

Если бы кому-нибудь из этих ста девяноста индейцев, которые шагали сейчас по джунглям в команде дона Габриэля, представился случай своими глазами увидеть всемогущего диктатора дона Порфирио, им бы и в голову не пришло, что этот старый, трясущийся господин и является той силой, которая гонит их на монтерии.

Завербованные индейцы, если бы их привезли в Нью-Йорк и привели в контору компании, ни за что бы не поверили, что все эти мужчины, юноши и девушки, сидящие за письменными столами, тоже часть той силы, которая гонит их в ад монтерий.

Сеньоров в портах Лагуна де Кармен и Пуэрто Альваро Обрегон — в то время он назывался Фронтера, — которые регистрировали прибывавшие из джунглей плоты и обеспечивали сортировку и погрузку стволов красного дерева на транспортные судна, — этих сеньоров индейцы тоже никогда не сочли бы той силой, которая определяет их судьбу. Ведь агенты и закупщики американской компании, торгующей деревом благородных сортов, были на свой лад приветливыми и к тому же весьма человечными господами — это явствовало хотя бы из того, что они вечно были пьяны. И если у кого-нибудь оказывалось дело к этим сеньорам, то разыскать их можно было только в кабаках, где они проводили двадцать четыре часа в сутки за игрой в домино.

Далее энганчадоры, вербовавшие людей на монтерии, не представлялись индейцам той роковой силой, от которой невозможно уйти.

Все эти люди — диктатор, его министры, директора торговой компании в Нью-Йорке, агенты в портах и энганчадоры, — казалось, в свою очередь, находились в подчинении у какой-то другой власти, которая и принуждала их совершать насилие над пеонами. Директора компании в Нью-Йорке, выглядевшие как хозяева, были всего лишь служащими с определенным месячным окладом, и их могли уволить с той же легкостью, что и стенографистку или машинистку в конторе. Границы их деятельности определялись бумажками, которые называются акциями. И те, кто хранил эти акции в своих сейфах, командовали директорами компании и приказывали им, что делать.

Даже самый умный из индейских лесорубов не мог бы разобраться в этом сложном сплетении и понять, у кого же в руках находится сила, распоряжающаяся его жизнью.

Порой вопли лесорубов из джунглей доносились и до диктатора. Он очень сердился и тотчас же назначал очередную комиссию для расследования. Но затем его отвлекали более важные дела, и он забывал справиться, отбыла ли эта комиссия в джунгли, проведено ли расследование или его приказ о назначении комиссии оказался лишь удобным предлогом, чтобы платить в течение двух месяцев повышенные оклады двенадцати чиновникам, принадлежащим к его партии (причем никто из этих чиновников и на сутки не уезжал из Мехико-Сити). Так диктатор и не узнавал, удалось ли проверить положение пеонов в джунглях или рассказы об их страданиях — опасная пропаганда, имеющая своей целью поднять народнее движение против диктатора.

Конечно, даже если бы рабочие с монтерии и знали, где находится сила, которая так безжалостно управляет их судьбами, они все равно не смогли бы ни одолеть ее, ни даже хоть сколько-нибудь пошатнуть. Ведь эта сила была неразрывно связана со всеми остальными силами и властью в стране, да и не только в стране, но и во всем мире. Ни одна компания не может существовать сама по себе. Ее могущество находится в зависимости от доброй воли и покупательной способности компаний по сбыту ценного дерева в Лондоне, Ливерпуле, Гавре, Гамбурге, Роттердаме, Генуе, Барселоне, Амстердаме, Питсбурге, Копенгагене. А эти компании, в свою очередь, зависят от тысячи деревообделочных фабрик, продукция которых через торговую агентуру доходит до самых мелких селений в самых малых странах. Первопричина тяжелого положения пеонов так тесно переплетена со всеми сферами производства и сбыта, со всей повседневной деятельностью людей, что сам господь бог не мог бы ткнуть пальцем в какого-нибудь человека и сказать: «Вот тот, в ком сосредоточена сила, определяющая судьбу рабочих на монтериях!»

Пеону нелегко объяснить, что контора в Нью-Йорке, заполненная усердно пишущими и считающими мужчинами и женщинами, которые постоянно дрожат за свое место, определяет судьбу команды, шагающей через джунгли. Но еще труднее объяснить ему, что судьба таких пролетариев, как он, определяется не одним человеком и даже не группой людей, а всей общественной системой.

2

Индейцы, отправлявшиеся на монтерии, думали, что жестокое насилие над ними оказывают только люди, которые непосредственно ими командуют и которые бьют их плетьми. Ненависть завербованных, как это ни странно, обычно не распространялась даже на вербовщиков.

Они готовы были их простить, считая, что, подобно тому как дело скототорговцев — закупать скот для мясников в городах, дело вербовщиков — продавать индейцев на монтерии. Насильниками в глазах индейцев были только их непосредственные угнетатели, то есть капатасы, работавшие на энганчадора во время вербовки как агенты, а во время марша через джунгли — как погонщики.

Диктатор Мексики, который, возможно, мог бы изменить судьбу завербованных индейцев, был для них так же чужд, недостижим и далек и так же мало приходил им на помощь, как бог на небе, которого они себе никак не могли представить и с которым вступали в общение, только когда опускались на колени перед деревянной или восковой статуей святого.

Диктатор, которого они лично знали, видели своими глазами, был капатас. С капатасом они общались. Но пеонам и в голову не приходило умолять его не быть таким жестоким. Уж лучше молить об этом камень — он бы скорее поддался. Капатасы, порвавшие все кровные и классовые связи, не признавали ни родственной общности, ни классовой солидарности. Унтер-офицер считает, что становится ближе к офицеру, нежели к нижним чинам, благодаря тому, что распекает солдат. Точно так же и капатасы полагали, что чем грубее они обращаются с пеонами, чем с большей жестокостью ловят новые жертвы для энганчадора, тем больше они приближаются к ладино и вербовщикам.

Пеоны задыхались от злобы. Чувство это находило себе выход только в постоянной вражде с капатасами — и во время похода, и на монтериях. Избить капатаса было извечной мечтой пеона, преследовавшей его днем и ночью.

3

У озера, где устроили привал, команде пришлось надолго задержаться. Дело в том, что среди густых зарослей бежал поток, который нужно было пересечь, чтобы выйти к озеру. Мулам нелегко далась эта переправа. Каменистое дно потока было изрыто ямами, животные спотыкались и падали. Кроме того, здесь плыло множество деревьев, видимо подмытых водой, которые тоже затрудняли переправу. Пришлось прорубить в джунглях новую тропу и сделать изрядный обход, чтобы не рисковать мулами. Таким образом, часть команды оказалась уже у озера, а другая часть в это время находилась еще на другом берегу потока. Поэтому тем мучачо, которые были впереди, пришлось дожидаться остальных у озера. Когда же наконец подошли отставшие, они, естественно, тоже захотели устроить привал.

Когда последняя партия пеонов, отдохнув у озера, уже собиралась трогаться в путь, от ушедших впереди вдруг прибежал гонец с сообщением, что караван попал в болото, в котором увязают мулы, и что там необходимо срочно навести мост. Но тропа в том месте была настолько узка, что по ней одновременно могли пройти только два человека или один мул. Поэтому вербовщики приказали отставшей части команды оставаться у озера впредь до нового распоряжения. При этом было сказано, что привала больше не будет, а до места ночевки предстоял еще далекий путь.

Тропа была здесь настолько узка, что постройку моста пришлось поручить небольшой группе пеонов, иначе рабочие только мешали бы друг другу.

— Тогда давайте хоть здесь выспимся как следует, — сказал Сантьяго и улегся на землю.

Андреу тоже хотелось спать. Но у Селсо сна не было ни в одном глазу, а бодрствовать один он не желал. Поэтому он старался найти кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить. Селсо думал о своей судьбе, так безжалостно вырвавшей его из родного селения, отторгнувшей его от невесты и от всего, что он любил, что ему было необходимо, чтобы построить свою жизнь — бедную ли, богатую ли, но свою собственную, — о судьбе, выбившей его из привычной колеи, и мысли эти терзали ему душу. Селсо и виду не подавал, что страдает, что на душе у него печаль, глубокая печаль. Порой ему казалось, что у него все внутри сотрясается от рыданий и сердце переполняется слезами. Но что такое слезы, текущие из глаз, Селсо вряд ли знал — индейцу несвойственно обнаруживать свои чувства и страдания, а Селсо был индейцем до мозга костей. Индеец никогда не позволит себе ни сказать, ни выразить жестом что-нибудь вроде: «Глядите, люди, глядите, как я страдаю… Сочувствуйте мне, поймите меня!» Селсо, как и все его соплеменники, обладал стоическим характером, ему были присущи внутреннее сопротивление страданию и неколебимая вера в спасение. Но по вечерам, когда Селсо ложился спать, или днем, на привале, когда его клонило ко сну, в нем все начинало кипеть. Тогда, чаще всего уже в полусне, он рисовал себе картины мести. Он представлял себе, как капатасы и энганчадоры умирают в ужасных мучениях, как они молят о пощаде, а он сидит рядом и так же безжалостно взирает на их муки, как они в свое время — на его страдания и страдания его товарищей. Эти видения возбуждали Селсо, приводили его в неистовство и обессиливали. Он боялся этих видений, потому что они вконец его изматывали, и бывал рад, когда так уставал за день, что засыпал, едва вытянувшись на своей циновке. Но сейчас он был недостаточно измучен, чтобы быстро заснуть, и поэтому искал общества товарищей — лучше болтать, чем мучиться в полусне.