Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

13

В мою бытность в Оклахоме члены одной из конкурирующих фракций студенческого движения – крайне радикальной группы в составе Конфедерации иранских студентов – устроили в Оклахома-сити конференцию. Я ее пропустила – была на другом собрании в Техасе. Вернувшись, я заметила необычайное возбуждение как среди «чужих», так и среди «наших». Оказалось, одного из членов фракции, бывшего чемпиона по бегу, заподозрили в работе на Иранскую тайную полицию – САВАК[36]. Некоторые особо рьяные решили «выбить» из него правду. Его заманили в номер отеля «Холидей Инн» и попытались вытянуть признание под пытками, в частности, прижигая его пальцы сигаретами. Когда они вышли из комнаты и находились на парковке, жертва сбежала.

На следующий день в разгар конференции двери распахнулись; ворвались агенты ФБР с собаками и «шпион», которому велели указать на напавших на него студентов. Одна из наших подруг, прежде укорявшая меня за мою «антиреволюционную» манеру одеваться, срывающимся от возбуждения голосом поведала мне, что случилось, горделиво нахваливая «силу масс». Под «массами» она имела в виду участников конференции, которые расступились и образовали проход для агентов, их собак и несчастного «шпиона». Когда тот прошествовал мимо, они сквозь зубы шипели проклятия на персидском. Когда же он наконец подошел к одному из лидеров фракции, самому популярному – грозного вида коротышке, который, как и многие его товарищи по фракции, бросил колледж и стал революционером на полный рабочий день; он еще носил кепку и плащ, подражая Ленину, – «шпион» сорвался, заплакал и стал вопрошать по-персидски, почему тот так жестоко с ним обошелся. Самопровозглашенный Ленин Иранской революции торжествующе взглянул на него: мол, только попробуй разболтать все ФБР. В итоге «шпион» так и не смог выдать своих мучителей и ушел с агентами, еще раз доказав справедливость угнетенных масс.

На следующий день в «Оклахома Дейли» вышел короткий репортаж о случившемся. Но меня испугал не он, а реакция на него большинства студентов. В кофейнях, в студенческом профсоюзе, даже на солнечных улицах Нормана – везде, где встречались политически активные иранские студенты, разворачивались горячие дискуссии. Многие одобрительно цитировали товарища Сталина, фонтанировали цитатами из модной тогда книги «История Всесоюзной коммунистической партии. Краткий курс»[37] и подобных книг, твердя о необходимости раз и навсегда уничтожить всех троцкистов, белую гвардию, паразитов и ядовитых крыс, вознамерившихся погубить революцию.

Сидя в штаб-квартире студенческого профсоюза и попивая кофе или кока-колу, наши товарищи вмешивались в обсуждение за соседними столами, распалялись и оправдывали право масс пытать и физически уничтожать угнетателей. Я до сих пор помню одного из этих студентов, полноватого юношу с мягким мальчишеским лицом и круглым животиком, проступавшими под темно-синим шерстяным свитером. Он упорно не желал садиться и стоял, нависнув над нашим столом и потрясая стаканом с грозившей расплескаться кока-колой; он доказывал, что есть два вида пыток и два вида убийства – те, что совершаются врагом, и те, что совершаются друзьями народа. Врагов убивать можно, говорил он.

Я могла бы сказать Бахри, который остался в моей памяти навек склонившимся надо мной в пылу разгоряченного спора: послушай, будь осторожен в своих желаниях. Будь осторожен в своих мечтах – однажды те могут сбыться. Я могла бы посоветовать ему учиться у Гэтсби – у Гэтсби, страдающего от одиночества и изоляции; тот тоже пытался вернуть свое прошлое и придать фантазии плотские очертания, но его мечте суждено было остаться мечтой. Его убили, и он остался лежать на дне бассейна таким одиноким в смерти, каким был в жизни. Я знаю, Бахри, что вы вряд ли прочли эту книгу до конца – были слишком заняты политической деятельностью – но позвольте раскрыть вам концовку, думаю, вам нелишне будет знать. Гэтсби убивают. Убивают за преступление, которое совершила Дейзи, – сидя за рулем желтой машины Гэтсби, она сбила любовницу Тома. Том указал горюющему вдовцу на Гэтсби, и тот убил его, когда он плавал в бассейне и ждал звонка от Дейзи. Предвидели ли мои бывшие товарищи, что однажды их станут судить в Революционном трибунале, пытать и в итоге казнят как шпионов и предателей? Могли ли они об этом знать, Бахри? Говорю вам со всей уверенностью – нет, не могли. Даже в самых смелых фантазиях такое было невозможно представить.

14

Я рассталась с Махтаб и ее друзьями, но с воспоминаниями о них было не так легко расстаться: всю дорогу до митинга они преследовали меня, как назойливые попрошайки. Протестующие поделились на две отчетливые враждебные группировки; каждая взирала на другую подозрительно. Первая группа, поменьше, состояла главным образом из госслужащих и домохозяек. На митинг их привел инстинкт: они чувствовали, что на карту поставлены их интересы. К демонстрациям они явно не привыкли – стояли с обиженным и неуверенным видом, сбившись в одну кучу. Были там и интеллектуалы вроде меня, которых уже не удивить демонстрациями, и обычные горлопаны, выкрикивавшие непристойности и размахивающие лозунгами. Двое из последних фотографировали толпу, угрожающе прыгая из стороны в сторону. Мы закрывали лица и кричали на них в ответ.

Вскоре добровольцев из «комитетов бдительности» стало заметно больше. Они собрались маленькими группками и двинулись нам навстречу. Полицейские несколько раз выстрелили в воздух, а к нам приблизились мужчины, вооруженные ножами, дубинками и камнями. Вместо того, чтобы защищать женщин, полицейские стали разгонять нас; кого-то толкали прикладами и приказывали «сестрам» не поднимать шум и идти домой. Воздух пропитался отчаянной злостью и загустел от издевательских насмешек. Но митинг продолжился, несмотря на провокации.

Через несколько дней в Политехническом университете состоялся еще один протест. К моменту моего прихода в актовом зале собралась огромная толпа; все смеялись и разговаривали. Одна из выступающих – высокая, статная женщина в плотной юбке в пол и с длинными волосами, стянутыми в низкий узел за ушами – подошла к кафедре. В этот момент выключили электричество. По рядам прокатился недовольный гул, но никто не пошевелился. Женщина напряженно застыла на трибуне с непокорным видом, держа перед собой листочек с текстом; две другие демонстрантки поднесли ей свечу и фонарик. Мы видели лишь ее лицо, существовавшее как бы отдельно от тела, и белый лист бумаги в руках, подсвечиваемый фонариком из-за спины. Ее певучий голос и этот свет – вот все, что осталось в моей памяти. Мы не слушали слова; мы пришли