Сатирические очерки - Мариано де Ларра

Итак, я отправился с рукописями подмышкой (обстоятельство, которое вряд ли имеет большое значение для читателя), в надежде повидаться с кем-нибудь из писателей. Мне пришло в голову, что для осуществления моей цели следует вырваться из нижних слоев литературной атмосферы, где кишат желторотые поэты-юнцы, и направиться к одному из тех Литераторов с большой буквы, возраст и лавры коих давно уже вознесли их в заоблачные высоты.

Я решил повидаться с одним из тех, чья репутация утвердилась особенно прочно. Ясно, что мне пришлось, как и полагается просителю, просидеть должное количество времени в передней, – ибо если у нас что-нибудь и поставлено хорошо, так это именно передние. Наконец я имел удовольствие быть проведенным в слабо освещенное святилище.

Любой другой пригласил бы меня сесть, но дон Тимотео предоставил мне беседовать стоя, учитывая, видимо, различие, существующее между Литератором и простым смертным. Представьте себе, господа, существо, во всем сходное с человеком, только чуть-чуть более пригнувшееся к земле, чем остальные представители рода человеческого, что, повидимому, является результатом привычки проводить большую часть времени склоненным над бюро, – полукресло-получеловек; хмурое, изборожденное морщинами лицо; голос более гулкий и звучный, чем у античных комедиантов; руки «серединка на половинку» (как выражаются торговцы прохладительными напитками и валенсийцы) в чернилах и табаке; высокомерная манера держаться; неторопливая, размеренная речь; оскорбительно пристальный взгляд, который прячется от собеседника в щелочках прищуренных, полузакрытых век (подобный способ разглядывать придаст человеку значительность и, кажется, присущ тем, кто обременен разнообразными заботами); очки на лбу; лысина, плод умственного труда; огромная груда лежащих в беспорядке бумаг и книг, которая одна уже может дать понятие о порядке, в каком находятся мысли в его голове; коробка нюхательного табака и табакерка; другие пороки были скрыты. Да я забыл сказать, что платье на нем нарочито плохо сшито, что должно свидетельствовать о его презрении к мирским делам; и вообще весь туалет не блистал особенной чистотой, ибо дон Тимотео был один из тех отсталых литераторов прошлого столетия, которые воображали себя тем более значительными писателями, чем менее они были опрятны. Я пришел, увидел и сказал: это – ученый.

Поклонившись дону Тимотео, я извлек рукописи.

– Привет, – произнес он тоном, исполненным важности.

– Это написал один из моих друзей.

– Вот как? – откликнулся он. – Прекрасно! Очень хорошо!

И окинул меня взглядом с головы до ног, словно надеясь прочесть на моем лице, что, может быть, это рукописи все-таки мои.

– Благодарю вас, – сказал я, а он принялся их перелистывать.

– «Записка о применении пара»…

– А, это по поводу пара, не правда ли? Вот, я уже заметил… Поглядите-ка. Тут не хватает запятой: в этом отношении я очень строг… У Сервантеса вы не встретите слова «Записка» в этом значении… Стиль немного рыхлый, а фразы плохо построены… Что означает «давление» и…?

– Да, но ведь речь идет о паре… Задача автора – показать, является ли…

– Сейчас я вам объясню. В одной оде, которую я написал в юности, когда еще занимаются такими вещами… да, неплохими вещами…

– Но какое это имеет отношение…

– О, конечно, да, да!.. Это хорошая статья, наверное хорошая… Но, видите ли, эти точные науки убили радости, доставляемые воображением. Пет больше поэзии!

– Но при чем же тут поэзия, дон Тимотео, если речь идет о том, как привести в движение судно?

– Безусловно… Но поэзия, друг мой… Ах, прошли те времена… Статья, ну, конечно, очень удачная, но покажите ее какому-нибудь физику, одному из тех, которые…

– Однако, дон Тимотео, писатель, обладающий такой славой, как вы, не может не иметь хотя бы общего представления обо всех этих вещах; вы слишком учены, чтобы…

– И все же… Сейчас я пишу трактат с примечаниями и комментариями, также моими, о том, кто первый употребил испанский ассонанс…

– Вот как! Вам следует поторопиться с изучением этой проблемы; ведь она так важна для блага Испании и ее просвещения… Если вы внезапно умрете, мы так и останемся в неведении относительно происхождения ассонансов…

– Конечно! Есть у меня здесь, кроме того, кое-какие вещицы, которые мне принесли почитать. Не могу же я допустить, чтобы печатали то, что… Меня замучили просьбами об отзывах!.. Ох, уж эти нынешние юнцы! Все они пишут так, что… А! Вы, конечно, читали мои стихи? Там есть кое-что…

– Несомненно. Но ученый, пользующийся таким признанием, как вы, дон Тимотео, вероятно опубликовал также и более капитальные произведения, и…

– Ах, это невозможно… У нас не умеют ценить… Вы же знаете, что напечатать сейчас… Только моя проклятая привязанность ко всем этим вещам…

– Мне во всяком случае хотелось бы прочесть все, что вами опубликовано. Человечество должно оценить ученость дона Тимотео… Продиктуйте мне, пожалуйста, названия ваших произведений. Мне хотелось бы записать их все.

– О! О!

«Что это за животное, – подумал я, – которое только и умеет, что испускать односложные восклицания, говорить, растягивая фразы, удлиняя все гласные и произнося «а» и «о» каким-то необычным образом?»

Тем не менее я взял перо и большой лист бумаги, полагая, что этот лист сейчас покроется названиями блистательных творений, опубликованных знаменитым доном Тимотео за его долгую жизнь.

– Я написал, – начал он, – оду «Целомудрие». Да вы же ее знаете, наверно… Там есть несколько строчек…

– «Целомудрие», – повторил я. – Продолжайте.

– В газетах того времени я опубликовал несколько анакреонтических стихотворений; правда, под чужим именем…

– «Анакреонтические стихи». Так, дальше. Теперь-то мы переходим к самому главному.

– В дни нашествия французов написал я брошюрку, которую так и не удалось опубликовать…

– Так, значит, и запишем: брошюрка, которую по удалось опубликовать…

– Создал также оду «Ураган» и сильву «К Филлиде».[178]

– «Ураган», «К Филлиде».

– И комедию, наполовину переведенную без особых усилий; по в те времена никто не знал французского, и пьеса сошла за оригинальную, принеся мне большую славу… Перевел также один романчик…

– Что еще?

– Там, на столе у меня лежит начатое предисловие к одному задуманному мною произведению, в котором я намерен скромно заявить, что не претендую на славу ученого; что затянувшиеся политические потрясения, взбудоражившие Европу и одновременно меня, интриги моих соперников, врагов и завистников, а также несчастья и огорчения, которые выпали на мою долю и на долю моей отчизны, помешали мне посвятить свои досуги прославлению муз. Далее там будет написано, что, обретя разумное правительство и служа ему в меру своих скромных способностей в критических обстоятельствах, я вынужден был отказаться от приятных занятий, требующих, – как говорил Цицерон,[179] – уединения и спокойствия духа. Указано будет также, что при отступлении из Витории[180] я потерял свои наиболее важные бумаги и рукописи. И дальше в том же духе…

– Понятно… Это предисловие имеет для нас крайне важное значение…

– Ну вот, а больше я ничего не опубликовал…

– Итак: ода, еще одна ода, – сказал я, резюмируя, – сильва, анакреонтики, оригинальный перевод, брошюрка, которую не удалось опубликовать, и предисловие, которое будет опубликовано…

– Совершенно верно. Абсолютно точно.

Услышав это, я едва сдержал смех. Распрощавшись как можно быстрее с ученейшим доном Тимотео, я расхохотался посреди улицы в полное свое удовольствие.

«Клянусь Аполлоном! – сказал я себе после этого. – Вот, значит, каков дон Тимотео? И он полагает, что ученость заключается в том, чтобы кропать анакреонтические стихи! И его называют ученым за то, что он написал оду! Дешево же стоит твоя слава! До чего простодушны люди!»

Стоит ли утомлять внимание читателей пересказами других, столь же мало значительных бесед, которые я имел в то утро с прочими литераторами? Едва ли можно назвать хоть одного из этих знаменитых писателей, который был бы способен в равной мере основательно высказать свое суждение, когда речь заходит о поэзии и законодательстве, истории и медицине, о точных науках и… Литераторы у нас занимаются только стихами, а если и бывают иногда исключения, если некоторые из них не лишены истинных достоинств и дали тому реальные доказательства, то эти исключения лишь подтверждают общее правило.

Доколе мы будем продолжать слепо поклоняться незаконно присвоенным репутациям? Наша страна двигалась вперед быстрее, чем эти плетущиеся в хвосте литераторы. Мы вспоминаем их имена, которые гремели в те годы, когда мы, более невежественные, сами же первыми им аплодировали, и теперь продолжаем все еще повторять, подобно попугаям: «О, дон Тимотео, – ученейший человек». Доколе же так будет? Пусть они делами докажут свои права на славу – и тогда мы будем их чтить и учиться на их произведениях. В то время как никто не осмеливается коснуться этих священных имен, пользующихся всеобщим уважением лишь в силу их древности, мы судим нашу начинающую молодежь со всей той строгостью, какой заслуживают на деле эти самые старцы! Малейшую ошибку молодых молва разносит по всему свету: перекличка с каким-нибудь автором объявляется воровством, подражание – плагиатом, а настоящий плагиат – нестерпимым бесстыдством. И все это – в стране, где уже несколько веков даже наиболее самобытные деятели литературы занимаются одними только переводами!