ЖД-рассказы - Дмитрий Быков

– Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить,- напел Коркин.

На словах «так природа захотела, почему – не наше дело» изящный коротышка вдруг испустил из всего своего существа облако пыли, словно его выбили, как старый ковер, принадлежавший упомянутому знатоку восточных языков. Запахло старой бумагой, зубным эликсиром и плесневым грибом. Изо рта одержимого выполз маленький книжный червь и в горестном недоумении шлепнулся на пол, где его тут же раздавил торжествующий Колесников.

– Спасибо, голубчик!- горячо обратился он к остолбеневшему Коркину.- Сам бы я ни за что не додумался! Как подействовало-то, а? Непременно в следующий раз попробую это же против Кафки, а то Маяковский, подлец, берет через раз…

– А Маяковского, Коля, чем берешь?- спросил молчавший доселе Катышев.

– Вертинский неплохо шел до последнего времени,- отозвался экзорцист.- Но сейчас, Миша, чистый Маяк – редкость неслыханная. Он теперь в компании с Летовым, с панк-роком, а что с Гребенщиковым делать, я вообще ума не приложу. Только Шевчуком и спасаюсь, да еще если Кобзона включить – сразу вылетает. Совершенно не терпит патриотической песни.

– То-то он, говорят, выпускает диск – песни Кобзона в своем исполнении,- вставила очухавшаяся брюнетка.- Вертинского пел, Окуджаву пел… Теперь за классику принялся. Только слова меняет: «И Будда такой молодой, и Кришна всегда впереди…»

Подошла очередь хитроватого. Он начал было читать описание какой-то бурной оргии на вилле у нового русского, и Коркин слушал его с большим понятным интересом, но на словах «его тридцатисантиметровое чудо по самые гогошары вошло в податливую жаркую плоть Вероники» Колесников решительно прервал пациента.

– Это дух древний и сильный,- сказал он серьезно.- С одного раза вряд ли. Кроме того, в умеренных количествах он даже полезен, но у вас, дорогой, неумеренное количество. Это уже, знаете, приапизм. Спать!- И хитроватый растекся в кресле.

– Что-нибудь целомудренное?- подсказал Катышев.- Может быть, «Девушка пела в церковном хоре»?

– Жалко на Баркова такие стихи тратить,- покачал головой Колесников.- Барков хорошо изгоняется, знаете, патриотической лирикой. О любви к Родине – замечательно идет. Ну-ка… Я люблю тебя, Россия, дорогая наша Русь…

Брюки хитроватого натянулись в известном месте. Он плотоядно оскалился.

– Ну-ну,- успокаивающе проговорил Колесников.- Что-нибудь поспокойнее… Разве можно забыть этих русских мальчишек, пареньков, для которых был домом завод? Забота у нас простая, забота у нас такая: жила бы страна родная, и нету…

Не успел он дочитать «других забот», как в воздухе послышалось словно хлопанье огромных крыльев, запахло неприличным, мелькнула розовая задница, послышался раскатистый хохот и громовое многоэтажное ругательство. Брюнетка покраснела. Хитроватый сразу осунулся, словно сдулся. Он казался постаревшим.

– А он после этого будет мочь?- не совсем по-русски спросил испуганный Коркин.

– Мочь – будет,- успокоил Колесников.- Насчет сочинять – не знаю. Надеюсь, что нет. Ваша очередь, молодой человек. Почитайте.

Коркин преодолел мучительный стыд, которого обычно не испытывал на публичных, всегда успешных чтениях, и начал:

– Как ни странно звучит, но теперь уже, дорогая, несмотря на все твои письма, увы, когда я вспоминаю тебя – то почти уже беспристрастно, ибо время, всегда побивающее пространство, лечит все; и когда, как Овидий или Гораций, я сижу с полным ртом сравнений в тени акаций, то моя душа, в пустоте воспаряя к Богу, обгладывает любовь, как куриную ногу.

Не дослушав, Колесников засуетился, забегал по приемной, дергая себя за бороду и потирая лоб. «Сложно, сложно,- бормотал он про себя,- глубоко проник, да и дух сильный, нешуточный… Чем бы его… чем бы…» И в этот момент он неуловимо напоминал Коркину фельдшера из «Хирургии», который выбирает между щипцами и козьей ножкой.

– С вами придется без гипноза, молодой человек,- сказал он наконец Коркину.- Без вашего усилия ничего не выйдет. Либо вы по собственной воле освободитесь от этого рабского влияния, либо он так в вас и останется, лучшие годы отравит. Сосредоточьтесь и усилием воли исторгайте его из себя. Вам же лучше знать, где он сидит! А я помогу…

И Колесников четко прочел:

– Шепот, робкое дыханье,Трели соловья,Серебро и колыханьеСонного ручья,Свет ночной, ночные тени,Тени без конца…

Коркин ясно чувствовал, что внутри у него что-то морщится и подергивается, как от уколов, но не сдается. Рот наполнился едкой горечью. Глядя прямо в глаза поэту, Колесников перешел на более мощное средство:

– Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,Как шли бесконечные злые дожди…

Дух внутри Коркина заметался, но тут же заглушил голос экзорциста начальными строчками «Памяти Жукова», которые громом отдались в ушах молодого литератора. «Универсальный, черт»,- краем сознания сообразил Коркин, но Колесников не сдавался.

– В закатных тучах красные прорывы.Морская чайка, плаваний сестра,Из красных волн выхватывает рыбу,Как головню из красного костра.

Дух скривился, заставляя скривиться и Коркина, и отозвался цитатой из «Нового Жюля Верна». На лице Колесникова выступил крупный пот, на лбу ижицей вздулась вена.

– Стояла зима.Дул ветер из степи.И холодно было младенцу в вертепеНа склоне холма.

Дух взорвался в ушах Коркина строчками «Рождественского романса», заглушившими даже следующий колесниковский залп – «Балладу о рыжей дворняге» Эдуарда Асадова. На такие тексты он не реагировал вообще.

Но тут, чувствуя переломный момент, вмешался Катышев. Он пружинно вскочил на ноги и, уставив прямо в Коркина указующий перст, напористо и быстро затараторил:

– Драмкружок, кружок по фото,А мне еще и петь охота!А что болтунья Лида, мол,Это Вовка выдумал.А болтать-то мне когда ?Мне болтать-то некогда!

Коркин на миг потерял сознание. Он очнулся от резкого и сложного запаха, сочетавшего в себе крепкий табачный перегар, послевкусие граппы и гнилье прилива. Пахнуло каменной сыростью и тухлой водой канала. Послышался осенний крик ястреба, картавое тявканье чаек, и сноп искр вырвался из коркинского рта. Блаженное опустошение овладело поэтом, как если бы он свалил со спины пятидесятикилограммовый мешок цемента. Демон с шумом ввинтился в потолок, слегка опалив известку, и запахи пропали. Колесников вытер пот.

– Молодец, Мишка,- сказал он после паузы.- Как же я сам-то не догадался?

…Легкость и радость не покидали Коркина на обратном пути, когда он, оставив Катышева распивать чаи с экзорцистом, торопился домой. Предварительно они с брюнеткой обменялись телефонами под предлогом последующих консультаций насчет последствий лечения. Брюнетка при ближайшем рассмотрении оказалась очень даже ничего себе. Вдвоем они сволокли хитроватого в такси и расстались до ближайших выходных. Коркин ликовал, глядя, как в конусах света под фонарями резвится морось. Дружелюбный троллейбус, наполненный светом, проплыл мимо и разделил его радость. Двое совершенно счастливых влюбленных, не сводя друг с друга глаз и поминутно спотыкаясь из-за этого, шли по Бульварному кольцу, сиявшему витринами. Дома Коркина ждал заботливо приготовленный матерью рождественский гусь.

«Гусь – это прекрасно,- думал Коркин, машинально подыскивая рифму.- Гусь… гусь… влюблюсь!»

– Молодой человек!- услышал он слева от себя. Прелестная девушка в ярко-красной куртке протягивала ему сигарету и спички.- Попробуйте наши фирменные сигареты «Казбек люкс» и знаменитые спички того же названия!

– Вы… вы девочка со спичками?- потрясенно выговорил Коркин.

– Типа того,- кивнула она.

– Так пойдемте ко мне!- воскликнул он.- Вы же замерзнете!

И они пошли к нему. Но это уже совершенно другая сказка.

Девочка со спичками дает прикурить

Маленькая аккуратная девочка со спичками в белой шубке, белых сапожках и голубой вязаной шапочке стояла на перекрестке двух центральных улиц и предлагала всем закурить.

Это происходило в крупном городе, может, столичном, а может, просто миллионном – хоть в том, в каком живете вы, милый читатель. Я не стану пугать вас ужасными подробностями, которые так любил сентиментальный садист Андерсен, вечно подвергавший своих малолетних героев неслыханным испытаниям. У нашей девочки не было ни потрескавшихся башмаков на красных от холода ножках, ни рваных рукавиц на синих от холода ручках, ни жалобных просьб на белых от холода губках. Она не собирала денег на больную маму, не просила подать на пропитание малолетнего братика и вообще смотрела на прохожих с глубоким сочувствием, словно это не ей, а им требовалась благодетельная помощь.