Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

В 1935 г. он становится еще и членом Ленинградского Совета депутатов трудящихся, а с 1938 г. – депутатом Верховного Совета РСФСР.

«Две души во мне живут…»

Карьерный рост Вавилова в самые «людоедские» годы советской истории заставляет предположить, что он поддерживал все происходившее в стране. Это не так. Он был «политически пассивен» и – кроме согласия занимать административные должности и публичного одобрения заботы социалистического государства о науке – не позволял себе в этот период ничего предосудительного.

К середине тридцатых Вавилов, помимо того что руководил двумя институтами, входил уже в добрый десяток комиссий, комитетов, советов и редколлегий. Однако такой административной карьеры сам он, похоже, не хотел. В сохранившемся в архиве Академии наук черновике письма середины тридцатых годов в Президиум академии [Ф. 596. Оп. 2. Д. 1а] Вавилов, приводя подробный почасовой расчет своей нагрузки, требует либо а) освободить его от семи из этих многочисленных должностей (в том числе от руководства ФИАНом), либо б) освободить от работы в Оптическом институте (ни то ни другое сделано не было). Также известны следующие слова основателя ГОИ академика Д. С. Рождественского о Вавилове: «Сергей Иванович! – со смешком сказал Дмитрий Сергеевич. – Знаете, он носит в кармане готовое заявление об уходе: оно подписано, нет только даты. Если наступит момент, когда от него потребуют согласие на что-либо совсем неподходящее, он его вытащит. Но решить, наступил ли такой момент, он никак не может» ([Фриш, 2009], c. 126).

В начале тридцатых годов кроме статей для энциклопедий, научно-популярных книжек по оптике, рецензий и переводов профессор-ударник и молодой академик начинает публиковать статьи на общественно-политическую тематику (первая – в газете «Известия», 1933, № 3 (3 января) – «За качественный рост науки»). Тема борьбы за теорию относительности сменяется более понятными начальству темами, вроде уникальной при социализме возможности планирования научных исследований. (В то же время, одобряя с трибун планирование в науке, Вавилов часто цитировал среди коллег строки из стихотворения А. К. Толстого: «Всход наук не в нашей власти, мы их зерна только сеем».) Еще одной темой, которая не вызывала внутреннего отторжения у Вавилова и при этом явно пришлась по душе начальству, была тема подтверждения современной физикой мудрых пророчеств классиков диалектического материализма. Вавилов не кривил душой – он и вправду видел в загадках физики особую философскую глубину (об этом речь еще будет идти особо), а также задолго до революции с интересом прочел книгу никому тогда еще не известного Ленина на схожие темы – «Материализм и эмпириокритицизм».

В своих статьях и речах Вавилов, в отличие от многих других выдающихся деятелей культуры тех лет, никогда не призывал раздавить троцкистско-зиновьевских гадов или очистить науку от вредителей. Вот самые звонкие, самые политизированные заголовки его статей тридцатых годов в газетах и журналах: «Свободное развитие науки и техники возможно только в Советском Союзе», «Поразительные подвиги» (о спасении челюскинцев), «Наша армия – наша гордость», «Маршал индустрии социализма» (о Серго Орджоникидзе), «Торжество диалектико-материалистического учения» (достижения советской физики), «Рыцари большевистской науки» (приветствие папанинцам), «Fascists Show Cannibalistic Nature» («Фашисты показывают свою природу людоедов», Moscow News). Раза в два больше им написано статей формата «Достижения науки – на фабрики и заводы» или и вовсе о расширении производства оптического стекла и о покорении стратосферы.

Тем не менее подобных статей в библиографии Вавилова с каждым годом становилось все больше.

Как такое могло произойти? Если он не стремился к административной карьере, почему не ограничился научными публикациями, а соглашался писать подобные статьи и произносить аналогичные торжественные речи? Почему просто не затаился в темноте оптической лаборатории – в вожделенной «dumpfes Mauerloch»?

«Физик я в литературе, а в науке я пиит»

Вавилов-подросток писал и зачитывал на заседаниях интеллектуального кружка одноклассников «рефераты о Толстом, Гоголе, Тютчеве, Махе, о декадентах, о самоубийствах как общественном явлении. Я писал, читал и говорил, остальные слушали» ([Франк, 1991], с. 117–118; об этом же в дневнике запись от 10 января 1909 г.). На протяжении многих лет Вавилов предпринимал попытки освободиться – при помощи «кристально-чистой науки» – от всей этой гуманитарной «белиберды». Не получилось. «Физик я в литературе, // А в науке я пиит. // Искони, видно, лежит // Эта блажь в моей натуре» (28 сентября 1913). «Я буду всегда мечтателем, полуученым, полупоэтом…» (29 июня 1915).

Издавать свои стихи Вавилов, видимо, не пытался, зато в 1914 и 1916 гг. в «Известиях Общества преподавателей графических искусств» физик Вавилов опубликовал обзорные искусствоведческие статьи об итальянских городах Вероне и Ареццо. Вот для примера отрывок из второй статьи, о творчестве любимого художника Вавилова Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492): «Первое впечатление, сразу поражающее и покоряющее зрителя, – необычайная прозрачность, чувство настоящего света ‹…› Наиболее известная и прославленная фреска ареццкого цикла – „Видение царя Константина“. Эта небольшая по размерам композиция является, кажется, первым решением проблемы света в истории живописи. Царь Константин спит под сводом высокого шатра; рядом, облокотившись рукою на постель, дремлет молодой паж; по сторонам фигуры часовых, с копьями и щитами. Взят начальный момент видения: ангел, внезапно озаривший всю группу небесным таинственным светом, еще не замечен, и надо всем прежний сон и безмолвие ночи. Именно этот контраст живого, трепетного света и сонного покоя и тишины особенно примечателен. ‹…› Счастлив тот, кто завернул случайно в Ареццо или поверил словам и увидел чудо церкви св. Франциска. Сейчас там тихо, и редко forestiere[216] беспокоит сонливых монахов. Пьеро еще таится от мира. // Покинув францисканскую церковь, выходишь на солнечные, сонные улицы Ареццо и бродишь по городу…» (цит. по: [Франк, 1991], с. 137–139).

Дневники Вавилова полны рассуждениями на общечеловеческие темы: мыслями об искусстве, музыке, культурологическими и философскими набросками… Иногда встречаются целые литературоведческие мини-эссе (например[217], о Гоголе, о Ж. Верне или об А. Франсе). В двадцатых годах Вавилов – оптик-экспериментатор и профессор Зоотехнического института – в научно-популярной книге «Глаз и солнце» цитирует Пушкина, Фета, Тютчева, Есенина, Толстого. Открывается книга эпиграфом из Гете.

«„Две души во мне живут“ // И на части меня рвут» – писал Вавилов в стихотворении 9 февраля 1910 г. Можно сказать, что одна из этих гетевских «двух душ» («Zwei Seelen» – часто используемое Вавиловым выражение из второй сцены I части «Фауста») – душа гуманитария. По всей видимости, именно этой душе Вавилов и обязан своим постепенным превращением в видного советского общественного деятеля.

Одна из ярчайших примет «гуманитарности» Вавилова – его интерес к «Фаусту» Гете. Молодой Вавилов десятки раз выписывает