Воробьиная река - Татьяна Замировская

Марк всю дорогу молчал. Лиза тоже.

–  Разве так можно – ничего не помнить? – спросил он, когда они стояли на мостике и смотрели на рассветные переливы речки.

–  Абсолютно запрещено, – согласилась Лиза и вдруг заметила, что до сих пор сжимает в руке раковину-рапану. Размахнувшись, она швырнула ее в речку.

–  Это потому что мне очень нужно сюда вернуться, – объяснила она. – Иначе не вернусь уже никогда.

Марк взял из другой ее руки рукоятку чемодана и c выражением мученичества на лице потащил его по гулко грохочущему асфальту. В мусорном ящике празднично, как в торте, сидели голуби. Громко выла какая-то утренняя птица. Пел тоненькую электрическую песню троллейбус. Город просыпался.

Потом, уже дома, Лиза много ходила с этим по разным врачам, даже делала МРТ головного мозга и электроэнцефалограмму, пару раз лежала в стационаре по три-четыре дня, а потом с огромным трудом получила справку для автошколы, чтобы права получить, потому что нужен был документ, что не лежала в этом психическом стационаре, а она лежала, пусть и три дня. Но договорились как-то, договорились.

Хроники небесной почты

Один человек уехал на заработки за океан, а его ждали дома четверо человек детей, все дочери, и супруга Жанна, законченный невротик.

Вначале все шло хорошо: посылки с джинсами для всех пятерых, жевательная резинка блоками, губные гармошки, дудочки то ли брюки, то ли трубить на весь дом (Жанна вдавливает ладони в пульсирующие виски и шипит сквозь зубы: замолчи, замолчи, змея), индейские бобы какао, платья всем на вырост. Деньги тоже присылал – вначале все вместе ходили на почту, потом два раза в затопленный банк на Садовой, потом в кафе «Сайгон» на окраине города черный засаленный мужик в лисьей маске выдал мятые, скрученные, как фотопленка, купюры дождевого, плесневого оттенка, а потом Жанна где-то откопала ключ от оранжевого пожарного ящика с песком, врытого в землю во дворе около электрощитовой, и раз в две недели, по пятницам, ходила к этому ящику и, оглядываясь, не идет ли кто, торопливо ворочала ключом в трижды крашенном замке, приоткрывала дверцу и нашаривала в песке то пластиковую мыльничку с деньгами, то целлофановый пакетик из-под мексиканского арахиса (тоже с деньгами), то целый черный бумажник – немного поношенный, зато внутри полторы сотни, старшим как раз на школу сдать, требовали на ремонт класса.

Посылки тоже перекочевали из главного почтового отделения за город, надо было довольно долго ехать на автобусе и выходить около маленького деревянного храма, в котором во время службы поют и выпускают мышек (такой храм: где-то птичек выпускают, где-то мышек, где-то ничего не выпускают, только впускают) – поговорить с худым черным человеком около свечного ларька, и тогда он взмахнет плащом, шатко поднимется, пройдет через все коптящие миром и светом залы, приподнимет ковер и спустится в подвальчик, из которого вынесет две банки с закатками (помидоры, маринованные яблоки) и сверток с чистым, накрахмаленным постельным бельем и кое-какие рубашонки, – это прислал одежду, получается, но уже не на вырост, а на уменьшение, на обратное направление, на возврат в возраст крика, трепыхания, терпкой молочной макушечки. Иногда ездили в другое место, трехэтажный домик с табличкой в одном из микрорайонов: сидели в желтом коридоре и ждали очереди, из-за двери с табличкой «Суховеев» выносили большие черные пакеты с тканями, консервами, едкой охристой краской для стен и пола (пришлось сделать мини-ремонт, не продавать же).

Иногда присылал драгоценности. Старшей дочери крестик золотой (только у Иисуса были глазки из страз, поэтому в школу носить запретили, восьмиклассницы, завистливые сучки, прибьют, отковыряют себе на заколки, храни дома). Три тугих некрасивых перстня-печатки, совершенно одинаковых – два медных, зато один из платины. Серебряную ложечку младшей дочери – но с дырочкой посередине (жвачкой залепила, ест суп и хохочет). Обычно такие посылки подороже шли через траву и песок – можно было в обычной песочнице в районе покопаться или, например, в Ботаническом саду свернуть на запретный лужок и идти десять шагов влево, десять шагов вправо, потом снова десять влево, и вот сверточек, и в нем змееныши из жемчуга, часы «Вояж», шлифованного морского стекла пробки от несуществующих графинов, фарфоровые куколки с палец – на всех, для всех.

Потом уже начались сложности. Иногда долго ничего не присылал. Супруга Жанна, случалось, могла часами и днями ходить где-нибудь по микрорайонам, но ничего не присылал – неделю, две, три. Потом мог блеснуть в пыли хрустящий целлофановый сверточек с пестрыми колготами – хватала, прижимала к груди, бежала домой, внутри себя тихо и монотонно понимала: были проблемы в почтовом отделении, задержали зарплату, обманули с наличкой, обманули с переводом, начальник подвел, в банке перерыв. С деньгами становилось все хуже: иногда ключ не подходил к замку в пожарном песочном ящике, и сбивала все руки, пытаясь открыть, – но не открывалось, видимо, кому-то другому что-то присылал, поняла она и будто почернела, осунулась. Проходило время, она спускалась к ящику, проверяла – ключ снова подходил, в ящике лежали оранжевые и жесткие, как баскетбольные мячи, апельсины. Это было извинение – прислал детям фруктов. Кому были остальные, не открываемые ее ключом, те чужие посылки? Кому он присылал деньги? Старалась не думать об этом, ничего не говорить дочерям. Но однажды спустилась к ящику и увидела, что висит чужой, блестящий новый замок, пахнущий дождем, машинным маслом и арбузным сахаром. Было понятно, что ключ можно выбрасывать, не подойдет уже никогда.

Посылки стали приходить все реже, в мышином храме ей стали передавать одни лишь закатки, но часто пустые, с пряной укропной водой, пустой, как слезы; Суховеев с его консервными передачами куда-то уехал, и на табличке поселилась надпись «Надпись» (что может быть ужаснее?). Оказалось, что супруг зарабатывает где-то в другом месте, не за океаном, что-то не сложилось с работой. Это супруга Жанна сообщила двум старшим дочерям, когда они потребовали смартфоны, потому что в классе уже у всех есть, а они как лохушки.

–  В смысле, не сложилось? – спросила пятнадцатилетняя Маша, накручивая крашеные рыжие пряди на палец.

–  Ему там надо было выбрать, письма или посылки, – объяснила Жанна. – Вначале были посылки, а теперь очень тяжело, поэтому пишет письма. И в письмах понятно, что работает теперь другим человеком.

–  Покажи письмо, – мрачно потребовала тринадцатилетняя Инга. – Может, это вообще не письмо, как обычно.

Жанна пошла в ванную комнату, долго там гремела пузырьками и принесла письмо, в которое немыслимым образом трансформировалась этикетка от шампуня «Прованские травы и лайм».

–  Шампунь принесла, я же говорила, – вздохнула Инга. – Хер нам, а не самсунг.

Жанна зачитала этикетку: «Простите, что долго не писал, не было возможности. Сейчас могу иногда присылать весточку с чистым, а уже потом, когда закончится чистое, буду присылать с грязным. Не знаю, о чем с вами говорить, что вам рассказывать. Иногда мне кажется, что вы – уже совсем чужие, не знакомые мне люди. Поэтому и говорить хочется о простом, о ясном: каковы сейчас ваши имена? Сколько вас сейчас человек? Есть ли у вас собака, присутствует ли среди вас кто-нибудь по имени Лариса? Как я с вами познакомился? Ждете ли вы меня? Иногда мне кажется, что никто никого не ждет, но я вспоминаю то лето в Провансе и понимаю, что ничего не было ближе, никого не было тверже, ты как камень и как трава, лежишь в основе всего, на чем я нахожу себе стол, кровать, жизнь и силы».

–  Лето в Провансе, он что, сошел с ума? – поинтересовалась Маша. – Мы в жизни никогда не были в таких местах. Только в Крыму два раза и один в Питере. И на речку ездили еще летом, ну, к обрыву на шашлыки. Может, это не тебе письмо?

–  Мне, – объяснила Жанна. – Прованс – это просто как почтовое отделение. Чтобы переслать письмо через прованские травы, надо как бы артикулировать эти травы в тексте. У него сейчас такая работа, что иначе невозможно.

Это все выглядело ужасно логичным, поэтому дочери больше не заикались про самсунг, тем более что Маше потом подарил смартфон какой-то старшеклассник.

Письма приходили еще несколько месяцев – преимущественно через соль для ванн, гели для душа и пару раз даже через зубную пасту, но потом что-то застопорилось: пару раз были короткие записки на баночках с йогуртом («Я теперь сижу на лошади и вдыхаю пар», «Отмечали собачью Пасху, настаивали песок на кедровых орехах, теперь десять долларов в час»), небольшое письмецо было на упаковке китайского чая – там написал, что перевели работать в китайскую баню и подает голому полотенце, но было сразу понятно, что китайская баня – это как бы почтовый индекс, поэтому получилось, что подает голому полотенце – не самая приятная работа.

В какой-то момент письма прекратились: ни один предмет в доме не являлся чем-либо, помимо своей самоочевидной предметной ясности, все как будто окончательно устоялась в своих значениях и перестало двоиться, дробиться и плыть перед глазами. Супруга-невротик Жанна после работы забирала младшую дочь Лизу из школы (вторая смена), долго шла с ней дворами через грязь микрорайона. Как-то их облила с ног до головы грязью проезжающая мимо машина, и Жанна сказала дочери, нервно отряхивающей бледными ручками запачканный подольчик плаща: