Александр I - Александр Николаевич Архангельский

«…Впрочем, несмотря на некоторые несходства, как Иван Иванович, так и Иван Никифорович прекрасные люди».

И все-таки, как сказал тот же писатель о тех же героях, их «сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется». Кажется, Сперанский и Аракчеев были одновременно выдвинуты Александром не для того, чтобы уравновешивать друг друга, как правое уравновешивается левым, плюс – минусом. Что-то равноблизкое себе находил в них Александр Павлович; что-то взаимно необходимое для задуманного им и совершаемого ими государственного дела. Как находил он что-то общее в конституционной перспективе и в учреждении военных поселений. Не забудем: Запасной Елецкий мушкетерский полк был поселен в Могилевской губернии (Климовецкий повет Бобылевского староства), а коренные жители за ненадобностью переселены на новоосваиваемые Новороссийские земли тогда же, когда обдумывалась «структурная перестройка» России!

Конечно, в довоенных планах военных поселений заключен был иной смысл, нежели в послевоенных, – об этом еще будет сказано; но все-таки не абсолютно иной. И схождение в 1810–1811 годах сверхлиберального проекта всеобщих реформ с военизированным планом организации поселений, столь же невероятное, как схождение прямых, было столь же закономерным, сколь одновременное возвышение Сперанского и Аракчеева, и сколь естественной была последующая перемена их ролей, когда Аракчеев в 1818-м подготовил план освобождения крестьян, а Сперанский в 1823-м переобосновал уже осуществленный замысел военных поселений[129].

Общее в Сперанском и Аракчееве замечал отнюдь не только царь; будущий декабрист Гавриил Батеньков, служивший под началом и того и другого, все-таки рискнул дать их сопоставительную характеристику, указать на качества, их сближающие[130]; но сейчас нам важно понять именно точку зрения русского царя. Для него соединительным звеном между Сперанским и Аракчеевым, между реформой и поселением, между порывом и ограждением от порывов был его юношеский наставник Лагарп, зачинатель той грандиозной утопии пересоздания России на совершенно новых началах, продолжателем которой стал Сперанский, а завершителем будет – Аракчеев.

Сперанский, подобно Лагарпу, «не чувствовал или скрывал от себя, что он, по крайней мере частию своих замыслов, опережает и возраст своего народа, и степень его образованности и самодеятельности; не чувствовал, что, увлекаясь живым стремлением к добру, к правде, к возвышенному, он, как сказал некогда немецкий писатель Гейне, хочет ввести будущее в настоящее, или, как говорил Фридрих Великий про Иосифа II, делает второй шаг, не сделав первого»[131]. (Так писал о Сперанском любивший его Модест Корф.) Другое дело, что, в отличие от Лагарпа и Аракчеева, он имел мужество меняться, отказываясь от первоначального в пользу последующего. Придет пора, воцарится Николай I, и Сперанский займется тем звеном, мимо которого он проскочил в утопическое царствование Александра: кодификацией уже действующего русского права; черновыми работами, без которых, однако, двигаться вперед было невозможно, было опасно, было бесполезно.

Но то будет в другую эпоху. Пока же Сперанский готов скользить в пустоте реформаторской схемы, не соотнесенной с грешной русской землею; он верит, что умный и хило закрученный закон сам собою преобразит узакониваемую реальность, сделает небывшее – настоящим.

Аракчеев в это не верит. Аракчеев верит в другое. Однако стоит к Лагарпу (столь непохожему на занудливо жестокого и вполне ограниченного временщика!) гораздо ближе, чем Сперанский. И метафизически и биографически: Аракчеев не пришел на смену либеральному швейцарцу, но наряду с ним взращивал в юном Александре Павловиче утопическую мечту об идиллической России, похожей на рейнские уголки, женевские фермы, гатчинские плацы. Взращивал – а затем поддерживал ровное горение утопического огня.

Всякий читатель писем Александра I, воспоминаний о нем, записок современников улавливает два сквозных мотива, которые, переплетаясь, аукаясь, рифмуясь, оркестровали всю его жизнь. Первый мотив – размах, порыв за пределы наличной истории; второй – уклонение от масштабов чересчур величественного бытия, стремление удалиться в «обитель счастья», скрыться в маленьком уютном раю. Олицетворением александровского размаха был Зимний дворец; олицетворением обители счастья станет таганрогский «дворец», где прошла их последняя с Елисаветой совместная осень 1825 года: одноэтажный дом, минимум прислуги, еще меньше приближенных, рядом Крым, где можно «жить спокойно частным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы»[132].

Еще легче будет угадать идиллический подтекст в покупке Ореанды у графа Кушелева-Безбородко тою же последней осенью александровского царства. «Счастливый уголок» на самом берегу Черного моря; покой, неподвижность жизни, протяженность времени, скромность. Именно тогда будут произнесены знаменитые слова: «Я скоро поселюсь в Крым… я буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку». А князю Петру Волконскому сказано: «И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем…»

Но те же самые мотивы звучат и в письмах Аракчеева, адресованных Александру; особенно в тех, где речь идет о военных поселениях, этом грандиозном замысле устройства в России великого множества счастливых дисциплинированных «уголков». Из письма в письмо повторяется один и тот же словесный жест – вовсе не «социально-политический», а какой-то особенно личный, задушевный, выказывающий желание чуткого придворного задеть тайную струну в душе государя: «Во всех военных поселениях, слава Богу, батюшка, все благополучно, смирно, тихо»[133]. Аракчеев понимал, что почти маниакальный интерес Александра к делам военных поселений не был только лишь интересом государственного деятеля к определенной области государственной жизни (хотя бы и очень значимой); то было внимание садовода к любимому и единственно ухоженному уголку огромного запущенного сада.

Поселяне и поселянки военных поселений были счастливыми персонажами государственной пасторали, разве что переодетыми в казенную форму (впрочем, переодевания – вполне в традициях жанра; вспомним пушкинскую «Барышню-крестьянку»). Образцовая чистота поселенских улиц (их вылизывали после завершения трудового дня в поле), единообразие архитектурного облика, все это значимо противостояло реальности, в которой господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно. Точно так же противостояли ей все излюбленные Александром уголки России, куда во время бесконечных путешествий он непременно заезжал и где жили немногочисленные носители «протестантской этики» – немцы, финны, сектанты-меннониты…

В задуманной до войны Александром и осуществленной после войны Аракчеевым системе военных поселений без труда будет различима структура утопии. Когда младший брат Александра, будущий император Николай I попадет на фабрику Нью-Ленарк, устроенную социал-утопистом Оуэном, он проницательно заметит, что нечто подобное в России затевает г-н Аракчеев. Точнее было бы сказать – государь.

Но в том-то и дело, что русский Оуэн будет располагать не клочком земли, а простором Империи. В конце концов, по его воле, стараниями Аракчеева, внутри страны возникнет еще одна страна, свободная от исторической инерции России, упорядоченная,