Проклят и прощен - Эльза Вернер

— Ты был совершенно прав относительно моего переселения, — сказал Пауль. — Я останусь в Фельзенеке до того времени, если ты ничего не имеешь против.

Раймонд окинул его испытующим взглядом и спросил:

— Ты думаешь прожить здесь всю зиму в уединении? Это довольно смелое решение для такой натуры, как твоя. Но я, возможно, смогу облегчить его тебе. Я хочу предложить тебе... Не хочешь ли ты сопровождать меня в Верденфельс?

Пауль подумал, что ослышался.

— В Верденфельс? — переспросил он, остолбенев от удивления. — Ты хочешь уехать туда?

— Да, на несколько дней.

— Но ты не переступал порога замка со дня смерти твоего отца и вообще в продолжение шести лет не расставался со своим Фельзенеком, а теперь...

— Теперь я отменил это, — перебил Раймонд тоном, не допускавшим ни удивления, ни возражений. — Впрочем, если у тебя нет охоты сопутствовать мне, то я не принуждаю, и ты можешь оставаться здесь.

— Нет, я безусловно предпочитаю сопровождать тебя, — сказал Пауль, рассчитывая, что там, в замке, легче будет наладить связь с Розенбергом.

— Хорошо! В таком случае мы выедем в два часа, я уже вчера послал управляющему приказание приготовить комнаты. Мы возьмем только самых необходимых слуг, в том числе, конечно, и твоего Арнольда. Значит, готовься к отъезду. Я жду тебя к назначенному часу.

Молодой человек стоял, как громом пораженный, но видел, что дядя твердо решил ехать, и расспросы, и удивление только рассердили бы его. Он простился и ушел, чтобы нагнать на старика Арнольда страх приказанием быстро уложить чемодан.

Оставшись один, Верденфельс отворил стеклянную дверь и вышел на балкон. Стены башни были вплотную пристроены к самому краю скалы, и маленький балкон висел прямо над головокружительной пропастью. Порывистый горный ветер свистел в низко спускавшихся стеблях плюща, обвивавшего решетку, и обдавал холодным дыханием бледное лицо человека, стоявшего на балконе и равнодушно смотревшего вниз, в пропасть, которая в одно и то же время и угрожала, и манила к себе. Он уже давно знал очертания бездны, знал и шум потока внизу, часто манивший его с демонической силой. Но после той встречи на горной дороге в шуме потока звучало что-то другое: в нем было как будто строгое, гневное напоминание, доносившееся к одинокому мечтателю и одержавшее победу. Раймонд вдруг выпрямился, мрачный и решительный, и, словно отвечая манящему звуку внизу, сказал вполголоса:

— Последнее прибежище слабости. Я не хочу быть трусом в ее глазах!

В замке разыгралась настоящая буря, когда слуги услышали от дворецкого, что барон Раймонд едет в Верденфельс. Это было такое неслыханное, невероятное событие, что сначала этому никто не поверил, тем более, что решение было совершенно неожиданно. Сам дворецкий узнал о нем только сегодня утром, так как верденфельскому управляющему уведомление о предстоящем приезде владельца замка было послано в закрытом письме.

Спешно делались все приготовления к отъезду. Кавалькада слуг с экипажами и верховыми лошадьми была отправлена вперед в Верденфельс, дворецкий же с Арнольдом и камердинером должны были приехать позже. Общее впечатление от всей этой суматохи создавалось такое, как будто уезжали не на время, а навсегда.

Было уже далеко за полдень, когда экипаж, в котором сидели Раймонд и Пауль, спустился в долину. Ветер, поднявшийся с утра, грозил перейти в настоящую бурю и побуждал каждого поскорее искать где-нибудь убежища. Кучер изо всех сил гнал лошадей и ехал кратчайшим путем через деревню.

— Я крикну кучеру ехать через Шлоссберг, — сказал Пауль, вспомнив предостережение барона не показываться в деревне, но Раймонд удержал его за руку.

— Оставь! Я сам приказал ему ехать через деревню. Молодой человек не знал, что и подумать, — дядя казался ему сегодня непонятным.

— Ну, так поднимем, по крайней мере, верх экипажа, — попросил он. — Ветер того и гляди сорвет шляпу с головы и тебе не вынести такого порывистого ветра.

Раймонд действительно страдал от ветра, к которому совсем не привык. Дрожа всем телом, он запахнулся в меховое пальто, но голос его звучал удивительно твердо, когда он отвечал:

— Незачем поднимать верха! Мы сейчас будем в замке.

Он глубже уселся на своем месте, хотя в открытом экипаже все могли его узнать, и не глядя ни направо, ни налево, ехал, крепко сжав губы, точно поездка эта была для него пыткой.

Экипаж въехал в деревню, точно гонимый бурей, и снег вихрем взвивался под копытами лошадей, которые неслись, как призраки. Там и сям из окон домов выглядывали любопытные лица, но тотчас же со страхом отскакивали назад. Затем в окнах теснились уже по три и по четыре лица, с любопытством смотревших вслед быстро мчавшемуся экипажу. Некоторые, несмотря на непогоду, бежали к соседям, чтобы спросить, не обман ли это зрения, и правда ли, что барон проехал через деревню к себе в замок Верденфельс?

У последних домов экипаж обогнал старика, искавшего себе приюта. Он подвигался медленно, так как хромал на одну ногу. Пауль тотчас же узнал в нем крестьянина, которого он встретил по дороге к лесничему. Старик хотел было отойти в сторону и дать проехать экипажу, но вдруг остановился посреди дороги, глаза его испуганно устремились на барона, как будто он увидел перед собой приведение. Он прирос к земле и не трогался с места, хотя лошади быстро приближались к нему и кучеру пришлось круто свернуть в сторону, чтобы избежать несчастья.

Выведенный из задумчивости таким резким движением, Раймонд тоже взглянул на дорогу. Его глаза на одну секунду встретились с глазами старика, затем их разделило значительное пространство, но встреча эта, которой оба старательно избегали, видимо, произвела крайне неприятное впечатление на барона — Пауль заметил, как он нервно теребил отвороты своего пальто. Раймонд не произнес ни одного слова, но только когда экипаж проехал деревню и повернул в аллею Шлоссберга, он облегченно вздохнул.

Из дома священника никто не видел проезда владельца замка, потому что окна рабочего кабинета Вильмута выходили в сад. Это была большая низкая комната, убранная со строгой простотой. Вдоль стен, окрашенных белой краской, стояли книжные шкафы, наполненные книгами исключительно духовного содержания, а старинная, уже потемневшая мебель свидетельствовала о том, что она прослужила верой и правдой не один десяток лет. Над старомодным письменным столом висело большое и дорогое распятие, искусно вырезанное из слоновой кости. Президент Гертенштейн прислал его в дар родственнику своей жены после свадьбы. Это распятие составляло единственное украшение как стен, так и всей комнаты. Всего, что напоминало собой малейший признак роскоши или удобства, здесь старательно избегали. Вообще все в доме священника носило отпечаток пуританской строгости и простоты.