Постнеклассическое единство мира - Василий Юрьевич Кузнецов

поскольку непосредственно мы всегда имеем дело с текстом – неважно, письменным или устным, будь это словарь-тезаурус или учебник грамматики. Весьма показательна в этом смысле творческая эволюция Ролана Барта. Его семиология, понимаемая как путешествие и приключение, двигалась от достаточно структурированного языка к более неопределенному тексту. Однако Барт был достаточно далек от формального следования каким бы то ни было направлениям: «постоянное обращение к тексту, древнему или современному, систематическое погружение в сферу одной из наиболее сложных семиотических практик – в практику письма (которая осуществляется на основе уже готовых знаков) – заставляют семиологию работать именно с различиями и удерживают ее от догматизации, от „застывания“ – от того, чтобы вообразить себя неким универсальным дискурсом, каковым на самом деле она отнюдь не является» [39, с. 562]. Именно внимание к неопределенности и динамике приводят позднего Барта от языка к особым образом понимаемому тексту. «Основанный на принципе „различания“ и „тмесиса“, весь состоя из разнообразных „перебивов“, „разрывов“ и „сдвигов“, сталкивая между собой гетерогенные социолекты, коды, жанры, стили и т. п., текст „дезорганизует“ произведение, разрушает его внутренние границы и рубрикации, опровергает его „логику“, произвольно „перераспределяет“ его язык» [261, с. 43]. Трактуемый так текст начинает пониматься как вариативная сеть. «Текст значит Ткань; однако если до сих пор эту ткань неизменно считали некоей завесой, за которой с бо́льшим или меньшим успехом скрывается смысл (истина), то мы, говоря ныне об этой ткани, подчеркиваем идею порождения, согласно которой текст создается, вырабатывается путем нескончаемого плетения множества нитей; заблудившись в этой ткани (в этой текстуре), субъект исчезает подобно пауку; растворенному в продуктах своей собственной секреции, из которых он плетет паутину» [41, с. 515].

Тем самым Барт явно принимает неклассические принципы описания и объяснения. «Подобно тому как учение Эйнштейна требует включать в со став исследуемого объекта относительность системы отсчета, так и в литературе совместное воздействие марксизма, фрейдизма и структурализма заставляет ввести принцип относительности во взаимоотношения скриптора, читателя и наблюдателя (критика). В противовес произведению (традиционному понятию, которое издавна и по сей день мыслится, так сказать, по-ньютоновски), возникает потребность в новом объекте, полученном в результате сдвига или преобразования прежних категорий. Таким объектом является Текст» [40, с. 414]. Поэтому его концепции и подходы оказываются созвучны более поздним, так сказать, постпостструктуралистским исследованиям, – например, тем, которые можно встретить у Латура, вплоть до близких формулировок. «Поскольку теория относительности является общеизвестным примером масштабной перестройки нашего мыслительного аппарата, вызванной потребностью ответа на фундаментальные вопросы, ее можно использовать как удачную аналогию для иллюстрации способов, с помощью которых „социология ассоциаций“ изменяет и обобщает „социологию социального“» [284, с. 26]. Поскольку текст, по Барту, никогда самим собой не ограничивается[174], обязательно необходимо учитывать интертекстуальность. «Сотканный из множества равноправных кодов, словно из нитей, текст, в свою очередь, сам оказывается вплетен в бесконечную ткань культуры; он является ее „памятью“, причем „помнит“ не только культуру прошлого и настоящего, но и культуру будущего: „В явление, которое принято называть интертекстуальностью, следует включить тексты, возникающие позже произведения: источники текста существуют не только до текста, но и после него“ [626, р. 300]» [261, с. 39–40]. А это прямо и непосредственно напоминает потенциальную бесконечность смыслов неявного фона разворачивания любых сетей и ассоциаций, который тот же Латур назвал плазмой.

Таким образом, «язык, который мы могли бы понять, а мы понимаем, потому что уже имеем язык, нуждается для этого понимания в каких-то постулатах или аксиомах. Назову одну из таких аксиом: язык есть нечто целостное. То есть я хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и не поддающиеся складыванию по частям и в последовательности. Ни один язык нельзя получить по частям. Так он не возникал. А как он возникал? Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове? Философ может ответить, что здесь действует всесвязность сознания… Сознание как свидетельство об этих вещах или об иномирах. Назовем их условно так. Ино-мирные – значит те, которые мы не можем понять, если уже не понимаем. Или уже не имеем. А если имеем, то имеем целиком» [347, с. 48]. Но целостность языка – опосредованная и опосредующая – разворачивается во времени, фиксируя также продолжительность процессов.

Традиционная для философии проблема времени обретает свое концептуальное воплощение прежде всего в феноменологии – именно феноменология создает и развивает специфическую концепцию времени, причем до сих пор практически только феноменологам удалось достаточно подробно и обстоятельно разработать философскую модель, в которой время трактуется как процесс, происходящий в характерной собственной динамике. С другой стороны, для самой феноменологии проблема времени выступает чуть ли не как центральная, поскольку феноменологическое описание осознания времени подводит к пониманию темпоральности самого сознания, что принципиально важно для феноменологического подхода. Вдобавок как раз феноменология оказывается одной из самых влиятельных философских стратегий, предоставляющих до сих пор актуальные исследовательские программы по изучению и формированию методологических предпосылок, оснований и допущений для современных наук – естественных, гуманитарных и социальных. И, наконец, на примере феноменологии времени отчетливо видны те рефлексивные сдвиги, которые производятся в самой философской технологии для получения новых значимых результатов.

Феноменологическая концепция времени (в версии прежде всего Гуссерля [167] и Мерло-Понти [365]) представляет собой тщательно выстроенную модель, в которой в первую очередь необходимо обнаружить онтолого-гносеологические основания, поддерживающие осуществление соответствующих, рефлексивно выстроенных и сознательно принятых методологических процедур и операций. Ведь известная схема взаиморасположения, взаимоперетекания и взаимодействия ретенций и протенций, которые в комплексе и образуют темпоральную сеть интенциональностей в феноменологической концепции времени, не только по-прежнему продолжает, хотя и в разных вариациях, неявно содержать традиционные классически линейные последовательности фиксируемых событий, но и – что гораздо более критично – не отображает всех следствий из собственно феноменологических принципов.

Действительно, Гуссерль не разделяет прямо и непосредственно концепцию сознания, которую Брентано[175] выстраивает в отчетливо классическом стиле и которая предполагает практическое совпадение сознания и самосознания, полную прозрачность сознания для самого себя и мгновенную просматриваемость его в рефлексии: «Ведь очевидно, что восприятие временно го объекта само обладает временностью, что восприятие самой длительности предполагает длительность восприятия, что восприятие любой временной формы (Zeitgestalt) само обладает своей временной формой» [167, с. 25]. Однако на некотором новом уровне те же самые принципы вновь воспроизводятся – формируется, тем самым, уже неоклассическая система предпосылок; рассмотрим ее действие на диаграмме времени (рис. 1).

Рис. 1. Диаграмма времени по Гуссерлю: «АЕ – линия Теперь-точек; АА' – погружение; ЕА' – непрерывность фаз (Теперь-точка с горизонтом прошлого)» [167, с.