Чайковский - Василий Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
6 (18) октября Петр Ильич провел последнее занятие и уехал из Москвы в Петербург, а оттуда через Каменку уехал во Флоренцию, куда его пригласила находившаяся там баронесса. Приглашение само по себе было соблазнительным, да к тому же сопровождалось обещанием «приготовить квартиру», то есть отдельно оплатить все расходы по проживанию.
«Надежда Филаретовна уже наняла мне квартиру, и хотя, судя по описанию, квартира в прелестном месте, с чудным видом на Флоренцию, но в двух шагах от виллы, где живет Н. Ф., и я боюсь, что это будет стеснять меня», писал Петр Ильич Анатолию из Каменки. А уже из Флоренции написал Модесту, что во Флоренции ему прекрасно, только вот близость Надежды Филаретовны делает пребывание здесь «как бы не свободным». Баронесса ежедневно писала Чайковскому письма, ему приходилось отвечать на каждое и не всегда было о чем писать. «А главное, меня все преследует мысль, что она уж не хочет ли заманить меня?», – беспокоился Чайковский. Надо признать, что повод для беспокойства у него имелся – каждое утро, проходя мимо его виллы, Надежда Филаретовна останавливалась и смотрела на окна, словно бы стараясь увидать своего дорогого друга.
Но обошлось без встреч, и вообще, вскоре настроение Петра Ильича изменилось кардинальным образом. «Н[адежда] Ф[иларетовна] перестала меня стеснять. Я даже привык к ежедневной переписке, но нужно отдать справедливость этой не только чудной, но и умнейшей женщине. Она умеет так устроить, что у меня всегда есть бездна материала для переписки. Ежедневно я получаю от нее утром огромное письмо, иногда даже на 5 листах, и вместе с этим русские газеты и “Italie”. Я ей отвечаю вечером. Ровно в 11½ утром она проходит мимо меня и пристально смотрит в мои окна, стараясь увидеть меня, но не видя по близорукости. Я же ее отлично вижу… Ни малейших намеков на желание свидеться нет, так что в этом отношении я совершенно покоен. Вообще говоря, мне здесь отлично и моему мизантропическому нраву ничто не препятствует»[161].
Еще в Москве Чайковский прочел «Орлеанскую деву» Фридриха Шиллера, переведенную Василием Андреевичем Жуковским[162]. Сюжет захватил, захотелось воплотить его в оперу. Из Флоренции Петр Ильич собирался ехать в Париж за материалами для написания либретто, а пока что начал сочинять музыку к новой опере.
17 (29) марта 1879 года в московском Малом театре состоялась премьера оперы «Евгений Онегин», поставленной студентами консерватории. Либретто Петру Ильичу помогал писать его приятель Константин Шиловский, актер-любитель и поэт. Пушкинский текст был существенно переработан под сценические потребности – из повествовательного его перевели в прямую речь и сильно сократили. Но получилось неплохо, а уж музыка была бесподобной. «Евгений Онегин» заслуженно считается образцом лирической оперы (можно сказать, непревзойденным образцом).
Вышло как обычно – кому-то «Онегин» понравился, кому-то не понравился, а упоминавшийся выше Цезарь Кюи разразился разгромной и крайне несправедливой рецензией, в которой утверждал, что эта опера «ничего не вносит в наше искусство». Более того, в «Онегине», по мнению Кюи, не было «ни одного нового слова»! И это при том, что опера была новаторской – с какой стороны не взглянуть. Впервые на отечественной оперной сцене зрители увидели своих современников (ну, практически современников). Впервые была поставлена опера по произведению Пушкина. В построении музыкально-драматургической композиции тоже было много нового. Давайте уж выразимся прямо: рецензия Кюи, предсказывавшая «Онегину» «скорое и вечное забвение», получилась настолько пристрастной, что ее можно назвать клеветнической[163].
Консерваторская постановка «Онегина» была желанием Чайковского, боявшегося постановки столь лирического, столь тонкого произведения на казенной сцене, где внутренний мир героев не был бы раскрыт. «Я никогда не отдам этой оперы в Дирекцию театров, прежде чем она не пойдет в Консерватории. Я ее писал для Консерватории потому, что мне нужна здесь не Большая сцена с ее рутиной, условностью, с ее бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, с ее махальными машинами вместо капельмейстера и т. д., и т. д. Для “Онегина” мне нужно вот что: 1) певцы средней руки, но хорошо промуштрованные и твердые, 2) певцы, которые вместе с тем будут просто, но хорошо играть, 3) нужна постановка не роскошная, но соответствующая времени очень строго; костюмы должны быть непременно того времени, в которое происходит действие оперы (20-е годы), 4) хоры должны быть не стадом овец, как на императорской сцене, а людьми, принимающими участие в действии оперы, 5) капельмейстер должен быть не машиной и даже не музыкантом… а настоящим вождем оркестра… Я не отдам “Онегина” ни за какие блага ни Петербургской, ни Московской Дирекции, и если ей [опере] не суждено итти в Консерватории, то она не пойдет нигде»[164].
Но вернемся в март 1879 года, когда, кроме очень приятного события (постановка «Евгения Онегина»), произошло и крайне неприятное – в Петербурге состоялась нежданная встреча с Антониной Ивановной, которая хитростью проникла в квартиру Анатолия Ильича в то время, когда там был Петр Ильич. На мольбы жены он ответил, что их воссоединение невозможно, и написал Надежде Филаретовне, что только за границей и в деревне может быть избавлен от приставаний Антонины Ивановны. Та не сдавалась: сняла квартиру в том же доме, где жил Анатолий, и продолжала преследовать Петра Ильича. Ее вера в неотвратимость их воссоединения носила явно нездоровый характер. «Ничто в мире не может искоренить из нее заблуждения, что в сущности я влюблен в нее и что рано или поздно я должен с ней сойтись», – писал баронессе Петр Ильич. Однако не стоит объяснять его длительные заграничные вояжи, а также частые пребывания в Каменке и Браилове стремлением укрыться от жены. Чайковский старался находиться там, где была благоприятная для творчества обстановка, – в Петербурге или
