История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен - Джоанна Стингрей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот приезд, когда я привезла новость о контракте на пластинку, он пригласил меня к себе домой. Мы впервые оказались наедине, без других музыкантов «Кино» или других водителей, пытающихся увернуться от нас на дороге. Квартира была уютной, вполне похожей на другие, в которых я уже побывала, но, конечно, она не имела ничего общего с тем роскошным, больше похожим на музей, чем на жилище, домом, в котором обитали моя мать с отчимом. На стенах висели поблекшие ковры, повсюду были разбросаны листы бумаги, пластиковые пакеты, книги. Тут и там, как прикорнувшие щенки, на полу и на мебели валялись предметы одежды. Из окна открывался вид на большое, заросшее травой и деревьями поле, окруженное стандартными многоэтажками. На краю поля примостились несколько сарайчиков с красными крышами и выкрашенная в желтый цвет небольшая игровая площадка. Все выглядело очень скромно, как ряды дешевого муниципального жилья в Нью-Йорке, – так же безлико и так же тихо.
– Чудное место. Ты живешь здесь один? – ответа на свой заданный по-английски вопрос я, в общем-то, и не ожидала. Он только улыбнулся и показал рукой на холодильник.
– Ой, спасибо, как мило с твоей стороны. Но я не голодна.
Юрий кивнул и тут же выставил сыр, хлеб и тарелку борща. Я села за кухонный стол и заставила себя есть, слушая его гитарные переборы. Ему не нужна была сцена, не нужно было специальное освещение: в своем черном свитере и высоких сапогах он был абсолютно неотразим, время от времени бросая на меня взгляд поверх моей тарелки. Он положил гитару, встал и, взяв меня за руку, повел к себе в спальню. Это была небольшая квадратной формы комната, оклеенная бежево-розовыми обоями. У стены стояла застеленная полосатым бельем односпальная кровать. Войдя, мы оказались в двух разных концах комнаты, и я ощутила вдруг разделяющее нас расстояние – рельефные просторы Европы, холодные соленые воды Атлантики, вся пестрая политическая топография Соединенных Штатов. Неужели мы когда-нибудь сумеем преодолеть эту огромную разделяющую нас пропасть? И вдруг он рядом, покрывает поцелуями глаза и губы, притягивает меня все ближе и ближе к себе, мои светлые волосы у него на лице, его мягкая белая кожа и мои пылающие краской щеки, пока, наконец, ты не перестаешь различать, какой цвет относится к какому флагу и внезапно флаги и страны не перестают иметь значение.
После этого практически каждую ночь я проводила у Юрия, в сорока минутах езды от центра, в районе Купчино на юге Ленинграда, где семья смогла получить отдельную квартиру. Родителей – отца-энтомолога и мать-биолога – я до поры до времени ни разу не видела, но всегда слышала, как они передвигались по квартире, пока я еще не заснула вечером или не встала утром. К тому времени я уже привыкла, что многие русские предпочитают держаться от иностранцев подальше. Нередко мать Юрия пекла какой-нибудь пирог и оставляла его нам на кухонном столе – ощущение от этого было такое, будто дом полон невидимых фей или эльфов с кулинарными талантами. Если вдруг отрывался кусок обоев или текла труба, отец Юрия быстро и так же незаметно ремонтировал неполадку.
– Ты уверен, что они не против того, что я тут у тебя поселилась? – время от времени спрашивала я с набитым пирогом ртом, оглядывая нуждающиеся в ремонте или покраске выбоины или проплешины на кухне.
– Джоанна, – протяжно отвечал Юрий со своей неизменной улыбкой. Каждый слог звучал как отдельное слово: «Джо-а-нна». Затем он наклонялся и целовал меня в веки.
Через поездку-другую я все же наконец-то познакомилась с его родителями. Дело было холодным и темным ранним утром, я вышла на кухню в длинной рубашке Юрия и в носках и внезапно обнаружила там за завтраком отца с матерью.
– Ой! – только и смогла я вымолвить, потрясенная. Я стояла, хлопая глазами, как сова, и лихорадочно пыталась сообразить, прилично ли продолжать здесь оставаться в таком полуголом виде.
– А это родители, – произнес на своем ломаном английском появившийся вдруг у меня за спиной Юрий. Он указал на них, а потом на меня: «А это Джо-а-нна».
– Здравствуйте, – произнесла я как можно более бодрым голосом, скрестив смущенно ноги.
Оба они улыбнулись и кивнули, приглашая нас с Юрием садиться. Мама в открытом цветастом платье, казавшемся неуместным в это серое сумеречное утро, стала накладывать на тарелки только что приготовленную еду, и все четверо усиленно пытались завести разговор. Отец Юрия едва-едва говорил по-английски, мать же не могла сказать ни слова, так что Юрию с его скудными познаниями пришлось выполнять роль переводчика. Я чувствовала себя так, будто угодила в странный, счастливый эпизод «Сумеречной зоны»[75].
– А кем вы работаете? – спросила я у отца.
– Я энтомолог.
Я уставилась на него в недоумении.
– Он изучает этих, как их, насекомых, – пояснил Юрий.
– Все так вкусно, – сказала я, обращаясь к матери. – Спасибо, что вы нам оставляете еду.
Она тепло улыбнулась в ответ, очевидно, не имея ни малейшего понятия о том, что она только что услышала. Я могла бы сказать, что прилетела с Марса, и выражение ее лица нисколько не изменилось бы.
– А мама работает в Институте растениеводства, – с гордостью произнес Юрий, обнимая мать за плечи.
В Америке в то время большинство женщин не работали, и моя собственная мать была в этом смысле для меня примером: выйдя замуж, ты занимаешься преимущественно домом. Я была невероятно впечатлена матерью Юрия, яркими, бросающимися в глаза чертами ее лица, короткой стрижкой каштановых волос и самоотверженной преданностью как своему делу, так и семье.
– Моя мама спрашивает, не волнуется ли твоя мать от того, что ты так далеко от дома, – перевел мне Юрий.
– Конечно, волнуется, – быстро ответила я. – Но она знает, что я счастлива, что у меня есть Юрий, ну и я езжу домой довольно часто.
– А чего вы хотите добиться в России? – Юрий перевел ее следующий вопрос, не успев толком перевести мой предыдущий ответ. В этот момент я