Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона - Владимир Набоков

(4) Посылаю тебе также небольшую бандероль с моими собственными сочинениями.

(5) Относительно твоей книги. Было бы, пожалуй, разумнее издать ее с несколькими прежде неопубликованными главами и объявить об этом на обложке читателю. Известно, что люди имеют обыкновение не покупать книг, отрывки из которых печатались в журналах. Пусть анонс напишут в «Харперс», а еще лучше, если его сочинишь ты сам; объясни, что в книгу вошли новые главы о политике, которых в «Нью-Йоркере» не было. Новые главы помогут завоевать читателя.

(6) Очень тебе сочувствую — тебе здорово досталось. Я тоже до сих пор не вылечился — что-то с голосовыми связками: Божья кара за то, что говорю слишком много и слишком громко. Кроме того, по мнению врача, мне обязательно надо похудеть на пятнадцать фунтов. Вот и приходится жить в беспросветном мире ингаляций и спреев, декстрозы и таблеток сахарина; я обречен говорить шепотом и держать в ванной весы.

(7) Про английских прозаиков. На мой вкус, два, безусловно, величайших писателя (за вычетом Джойса, поскольку он ирландец) — это Диккенс и Джейн Остин. Попробуй перечитать, если ты этого еще не сделал, зрелого Диккенса — «Холодный дом» или «Крошку Доррит». Джейн же Остин читать стоит все подряд — замечательны даже ее ранние, незаконченные вещи.

(8) Очень может быть, мы все же окажемся в ваших краях, когда Генри{222} закончит школу. Тогда наконец и повидаемся. Сколько еще времени вы пробудете на Итаке?

Привет Вере.

ЭУ.

28 апреля 1950

Дорогой Кролик,

огромное спасибо за книгу — читаю с удовольствием. Она ужасно хороша— местами. Возникает ощущение, что писал ее littérateur[170] в тиши кабинета. Все же грубо-кровавые сцены убоги и искусственны и отдают Раскольниковым. Процесс над Нотр-Дам-де-Флёром — это просто очень посредственная littérature.[171] Жалко, что автор не ограничился описанием нравов tantes[172] — эта часть выше всяких похвал. Не могу взять в толк, зачем было называть книгу именем самого неудачного и наименее убедительного персонажа. Pièce de résistance[173] — это, конечно, Дивин: он-она написан(а) превосходно. Еще кое-что. Мне понравились замеры пениса, подаренного любовникам. Если вдуматься, такой же описательный метод был применен мною в отношении моих бабочек. И еще: описание совокуплений, когда с ними свыкаешься, в целом довольно традиционно, в том смысле, в каком традиционна порнографическая литература XVIII века с ее бесцветными «assauts», «ébats»,[174] подсчетом оргазмов и пр. Искусственность этих описаний тем более бросается в глаза, что могучее здоровье этих людей вызывает подозрение (тем более что некоторые из них гетеросексуальны), и, право же, французы ведь принимают ванну — во всяком случае иногда. Я был несколько разочарован полным отсутствием среди героев девиц. Единственная jeune putain[175] была втиснута между мальчиками, целовавшими, как полные идиоты, друг друга.

Посылаю тебе свои заметки об английском стихосложении, которыми я пользовался на одном из занятий. Вникни в них.

Привет.

В.

5 мая 1950

Дорогой Кролик,

<…> насколько мне известно, правильное прочтение [в «Медном всаднике». — А. Л.] — в Коломне. Так в советском Академическом Пушкине.

Да, я заметил, что ты говоришь про старого доброго Жана [Женé. — А. Л.]. (Кстати, прислать тебе книгу в Уэллфлит?) Единственное известное мне значение soudre — это gush.[176] И он, и я читали Рембо-Жироду-Пруста и т. д.

Твоя идея насчет неопубликованных глав мне по душе. Насколько я могу судить, ты не из тех читателей, кого я смог бы «завоевать».

Спасибо за предложения по моему курсу европейской словесности. Джейн [Остин. — А. Л.] мне не нравится, и вообще, к женской прозе я отношусь с недоверием. Писательницы принадлежат к другой литературной категории. Роман «Гордость и предубеждение» никогда не вызывал у меня теплых чувств. А вот совет включить в курс Диккенса du bon.[177] Перечитаю обе книги. Мой отец был большим любителем Диккенса; одно время он читал нам, детям, вслух отрывки из его романов — по-английски, естественно.

Мне пришлось оторваться от этого письма и, прежде чем сесть за него снова, я погрузился в «Холодный дом», который покамест превосходен. Вместо Джейн О. возьму Стивенсона.

Надеюсь, ты обрел свой добрый старый голос (хочется услышать его вновь; мы пробудем здесь до конца мая, а потом, может быть, съездим на неделю-другую в Бостон — тамошний зубной врач должен вырвать мне оставшиеся зубы). Наши планы на лето туманны. Возможно, в конце июня мы отправимся на запад. Когда у Генри церемония по случаю окончания школы? Вы собираетесь приехать до нее или после?

Очень благодарен тебе за «Furioso» (хорошо, однако, не всё стихотворение: рифма-собака ведет поэта-слепца), за книгу рассказов (мне понравился «Галахад»,{223} но что именно se passa entre eux[178] в сексуальной сцене, я понял не вполне) и за пьесу. Диалог в ней — высший класс, есть и несколько очень забавных мест (мне понравились Петриты). В метаморфозах Садовника есть что-то «сириническое»{224} [От Сирин. — А. Л.].

Елене и тебе мы с Верой шлем поклон.

В.

[На полях рукой Веры Набоковой]

А теперь прочту пьесу я. Пока же огромное спасибо за милое dédicace.[179]

Уэллфлит, Кейп-Код

Массачусетс

9 мая 1950

Дорогой Володя.

(1) Вот еще одна проблема. У Чехова читаю: В открытую дверь было видно и улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по небу.{225} Я не понимаю, почему не написано: были видны и улица… и луна. В любом другом языке, из мне известных, «луна» и «улица» были бы подлежащими, здесь же они, судя по всему, дополнения, что лишено логики. Подобная пассивная конструкция в русском языке встречается довольно редко, не так ли?

(2) Насчет Жене. Жестокосердный парень, который убивает, предает и до самого конца ни в чем не раскаивается, такой, как Нотр-Дам-де-Флёр, — это его идеал, он присутствует во всех его книгах, которые мне приходилось читать. Что касается порнографических сцен, то я с тобой соглашусь, но ведь это своего рода эротические фантазии, более или менее оторванные от реальности, такие фантазии возникают у людей за решеткой (как у маркиза де Сада в Бастилии). Подобные фантазии правомерны только потому, что посещают они не вымышленных персонажей автора, а сидящего в тюрьме Жене, который пытается запечатлеть в романе себя самого. Все мужчины в книге грезят наяву; даже Дивин, который несколько более убедителен, чем остальные, — в чем-то фантазер. Жизнь Жене в том виде, как он описывает ее в своих воспоминаниях, — «Дневнике вора», вне всяких сомнений, была очень нелегкой. Насколько мне известно, он отбывал пожизненное заключение, когда Сартр и Кокто вызволили его из тюрьмы. Меня очень позабавило его замечание, которое он, говорят, отпустил в адрес Жида: «Il est d'une immoralité douteuse».[180] Пожалуйста, пошли книгу в Уэллфлит.