Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона - Владимир Набоков

Поплавский — поэт-эмигрант, умерший в Париже молодым двадцать лет назад (от смертельной дозы героина).{195} У него был слабый, но не лишенный приятности голос, такое провинциальное бесхитростное очарование. Как еще одна грань эмигрантской литературы он может показаться небезынтересным будущим исследователям.

Нас огорчило известие о болезни Елены. Надеемся, она уже здорова.

Рад был узнать, что ты увлекся шахматами. Я надеюсь, ты скоро достигнешь того уровня, когда можно будет учинить тебе небольшой разгром.

Твой

В.

<…>

Уэллфлит, Масс.

2 декабря 1948

Дорогой Володя,

надеюсь, тебе удастся уговорить «Нью-Йоркер» дать тебе написать про Слово. Мне рекомендовать им тебя бессмысленно — а вот ты смог бы убедить их сделать из этой публикации громкую историю. Сегодня днем позвоню Шону и подам ему эту мысль. Только не говори им, что книга написана в основном по-французски. Думаю, из-за нападок французов на подлинность Слова может получиться очень забавная история. Вместе с Романом Гринбергом я побывал однажды на заседании Ecole Libre, где обсуждались эти проблемы. Дискуссия получилась très mouvementé.[153] Тема литературная переросла в патриотическую. Вернадский{196} прочел доклад, в котором отметил, что французы сначала, во время нашествия Наполеона, уничтожили текст Слова, а теперь вдобавок хотят лишить русских чести быть создателями поэмы. Всякий раз как он доказывал, записывая слова на доске, что подлинность описанного в поэме древнего оружия или платья подтверждается последующими археологическими изысканиями, присутствующие в аудитории русские разражались аплодисментами. Ему оппонировал французский или бельгийский византолог с вкрадчивыми манерами и ухоженной бородой, который снисходительным тоном пытался доказать, что Слово — подделка. Его постоянно перебивал гневными выкриками Роман Якобсон. Кончилось тем, что мсье византолог сказал: «M. Jakobson, c'est un monstre».[154] В аудитории воцарилась гробовая тишина: все вспомнили про необычную внешность бедного Якобсона и испугались, что собрание может закончиться рукоприкладством. Однако докладчик продолжал: «Je veux dire qu'il est un monstre de science — il est philologue, sociologue, anthropologue»[155] и т. д. Это заседание проходило в те дни, когда русские оказывали Германии героическое сопротивление после позорного фиаско французов, и меня поразило, как русские умеют использовать события в литературном мире в качестве предлога для полемики на темы политические. Так и вижу, как ты провозглашаешь, качнувшись в противоположном направлении, под углом в сорок пять градусов, что литература с общественными институтами не имеет ничего общего. <…>

1949

4 января 1949 г.[156]

Дорогой Братец Кролик,

мне очень понравилась твоя книга{197} — не вся, правда. Мне кажется, лучше всего ты разбираешься в нюансах того или иного замысла, социологические же твои изыскания поверхностны и неточны. Вот краткий комментарий:

1. Стихи на вечеринках зазвучали отнюдь не в связи с установлением Советской власти; так было и в прежней России, в самых разных кругах.

2. Твоя ссылка на Китса в связи с «Онегиным» замечательна своей точностью; ты можешь гордиться: в своих лекционных заметках о Пушкине я цитирую этот же отрывок из «Кануна святой Агнессы».{198}

3. Твои замечания о Прайде столь же блистательны.{199}

4. Ты допустил ужасную ошибку при разборе дуэли между Онегиным и Ленским.{200} Интересно, с чего ты взял, что они сходились пятясь, затем поворачивались друг к другу лицом и стреляли, то есть вели себя как герои популярных фильмов или комиксов? Такого рода поединка в пушкинской России не существовало. Дуэль, описанная в «Онегине», является классической duel à volonté[157] в точном соответствии с французским Кодексом чести и происходит следующим образом. Будем исходить из того, что один человек «вызвал» (а не «призвал», как иногда неправильно выражаются) другого для выяснения отношений на «встречу» (английский термин, аналогичный французскому rencontre) — другими словами, картель (в Англии и Виргинии он назывался «вызов» или «послание») был отправлен и принят и все предварительные формальности выполнены. Секунданты отмеряют положенное число шагов. Так, перед дуэлью Онегина с Ленским было отмерено тридцать два шага. Сколько-то шагов требуется на то, чтобы дуэлянты могли сойтись и после этого их разделяло бы расстояние, скажем, в десять шагов (la barrier,[158] своего рода ничейная земля, вступить на которую ни один не имеет права).

Участники занимают исходные позиции в крайних точках О и Л, стоя, естественно, друг к другу лицом и опустив дула пистолетов. По сигналу они начинают сходиться и могут при желании выстрелить в любой момент. Онегин стал поднимать пистолет, после того как оба сделали по четыре шага. Еще через пять шагов прогремел выстрел, которым был убит Ленский. Если бы Онегин промахнулся, Ленский мог бы заставить его подойти к барьеру (В1), а сам бы не спеша, тщательно прицелился. Это была одна из причин, по которой серьезные дуэлянты, включая Пушкина, предпочитали, чтобы соперник выстрелил первым. Если после обмена выстрелами противники продолжали жаждать крови, пистолеты могли быть перезаряжены (или подавались новые), и все повторялось с начала. Этот вид дуэли, с вариациями, был распространен во Франции, России, Англии и на юге Соединенных Штатов между 1800 и 1840 годами.

5. «Человеку воображения и нравственного порыва трудно было найти свое место в обществе» (в прежней России) (стр. 46). Ответь мне, пожалуйста, где и когда такому человеку легко было найти свое место в обществе?

6. Перевод «Медного всадника» сделан первоклассно, и я намереваюсь использовать его на занятиях, выдавая за свой.

7. Зачем это слово «буржуазный» применительно к Флоберу? Ты отлично знаешь, что в его понимании оно не обозначало классовую категорию. Иначе говоря, Флобер в глазах Маркса был буржуа в марксистском смысле, а Маркс в глазах Флобера был буржуа во флоберовском понимании этого слова.

8. Перечитай стр. 117. Ты всерьез полагаешь, что в первые годы своего существования советский режим строил (окровавленными руками) фундамент (из папье-маше, пропитанного кровью) для нового человечества?

9. Ты также заблуждаешься насчет литературного вкуса Ленина. Тут он был стопроцентный буржуа (во всех смыслах). Когда он говорит «Пушкин», он имеет в виду не нашего (твоего, моего и т. д.) Пушкина, а то, что складывается в голове русского обывателя из а) школьных учебников, б) переложений Чайковского, в) расхожих цитат и г) приятного убеждения, что Пушкин писал «классически просто». То же можно сказать о его восприятии Толстого (его статьи о Толстом по-детски наивны). Сталин тоже любит Пушкина, Толстого и Ромена Роллана.