Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, надо писать о любви. Почему живуча песня «И тайный плод любви несчастной держала в трепетных руках»? Почему плохая песня о любви куда живучей любой другой? Тоска по любви. Я люблю тебя, вот тебе признание после признания, что я любил только работу, я ее разлюбил, осталась только ты. Целую нежно, детей целую. Прости.
Письмо шестое
Быть пигмеем рядом с Пушкиным не страшно: все-таки Пушкин; а каково-то силы найти пристроить себя в затылок современникам? Читая Абрамова, Астафьева, Белова, Быкова, Залыгина, Распутина, Шукшина, с ужасом и восторгом видел я, что во всем согласен с ними, но я-то что мог к ним добавить? В конце концов все бились из-за одного, чтобы люди улучшались. Но Пушкин при случае мог и припугнуть страшным судом, а современникам только и есть, что взывать к совести, но все же видят, что материально бессовестные могут жить и лучше. Это, конечно, грубое рассуждение. Но у нас количественно засилье такой литературы, где герой, имея каменные челюсти, вытаскивает из прорыва стройку (колхоз, совхоз, базар, вокзал). Отчего же вдруг нужны такие герои? Они нужны, так как стройка и прочее в прорыве. Но где ж такие подчиненные взялись, на которых нужны каменные челюсти, крик на планерках, плетка взысканий? Главные герои оправдывают себя тем, что хотят добра тому, к кому жестко относятся. Тут другое, тут нетерпение, хотя сама жизнь постепенна.
У всего свои сроки. Прыгая кузнечиком по стране (а как это отчетливо увиделось в свете горящих блокнотов), иногда я писал репортажи с пусковых объектов. Иногда это печальные зрелища. Разор, разгром, все на живую нитку, конвейер стоит, пять-шесть изделий выпихивают, собрав вручную. Но по твердому убеждению представителей, что если не жать, то вообще никогда пуска не будет. Писал же, писал, и ничего. Утешался иногда и тем, что Твардовский, сам Твардовский воспел бессмертными стихами несчастье ангарских берегов. Потом, когда запоздало поумнел, видел с тоской эти развороченные пространства, убитую землю, убитый лес, зараженную воду, общежития, дым и крик совещаний, крик шоферов и солнце сквозь пыль. Конечно, и дома вырастали и семьи рождались, но все как-то не получалось городов будущего: хулиганство росло, разводы увеличивались, рождаемость падала. Будут солнечные города будущего, обязательно будут, не надо только их за волосы вытягивать.
Когда я тебе примерно так или гораздо резче все выкладывал, ты, жалея меня, просила писать рассказы о природе, подкрепляясь и мнением критиков, хвалящих меня именно за них. Но природа-то для кого? Вот получи зарисовочку:
«Выпал снег, превративший куст высокой калины в сказочный хвост белого павлина. Но вскоре легкий ветер обдул ветки, а оставшиеся комочки снега превратили калину в цветущую вишню». Вот такие нюни. Хотя все так и было — недолгий снег, снежные перья, потом ветка в цветах.
Или (тоже с натуры): «Днем начал пропархивать снег, потемнело; снежинки, не отбеливая грязь, быстро таяли. После обеда стало холодно, снег измельчал и отвердел, трава побелела».
Чем не для печати? И сегодня, глядя на рябины, хотел записать, как ее обирают, как подставляют табуретки и рвут с них. Девочка в красном плащике отламывает ветки, бросает сверху в желтую корзину, а ее собака хватает шутя каждую ветку и прыгает.
Но зачем опять-таки? По грязище проплывает трактор, кругом все синеет от дыма, собака, прочихавшись, бежит лаять на колесо.
Нет-нет, только два состояния: или уж совсем глаза вниз, или совсем вверх.
А-а, я знаю, кто виноват в моей несостоявшейся судьбе, это все итальянцы. В детстве меня потряс, именно потряс, перевернул фильм «Прелюдия славы», это история бедного мальчика, который научился играть у слепого музыканта, а потом стал знаменитым дирижером. Там полный набор итальянских страстей: и его любовь к женщине — знаменитой певице, ее отказ, а потом любовь ее же, в годах, к нему, уже знаменитому, там и море, и шторм, и слезы на лице, и сплошная музыка, и теноры, и сопрано… но не важно — я был поражен и увлечен мечтой. У нас в школе было единственное зеркало, я отпрашивался с урока и бежал туда и тайком ото всех старался улыбнуться так, как тот мальчик, чтобы в улыбке были видны два передних зуба. Иногда получалось. Потом, побрякав цепью, на которой у питьевого бака сидела железная кружка, я возвращался в класс. После уроков уходил в лес и воображал себя дирижером. А сейчас думаю, как славно: мальчишка идет по солнечному лесу — сосны шумят, ели совсем по-другому шумят, березы трепещут, осины плещутся, — это и не шум, а музыка. Птицы помогают, нет, молодцы итальянцы.
Но хорошо это было или плохо — вот эта пронзительная мечта — повторить историю очередной Золушки? Наверное, хорошо. Еще ты можешь сказать, что душа моя, значит, была готова услышать зов, может быть.
И все-таки это не русское — желание славы. И не из-за того, что оно может быть заронено и тлеть, но, не подкрепленное возможностями, не разгорится, а оттого, что желание это не от природы, а от искусства, то есть искусственное. От слова «искушать», не иначе. А искушению поддаваться нельзя. Но как велик соблазн, ведь оборванец становится королем, нищий Фордом… но все это от лукавого. Желание славы и желание пользы отечеству — вещи полярные. А слава — это когда ты сам знаешь малое число людей, а тебя многие, так что это арифметика.
Милая, хочу в лесники. Да, в лесники. Заживем! Знаешь новую пословицу: хорошо сейчас живут лесники да мясники.
Прервемся.
Лиственницы здесь стоят лимонно-желтые, нежные-нежные. Год назад, ровно год назад, я был в тайге, 14 октября. И пошел первый снег. Такой невесомый, взявшийся ниоткуда, с ясного неба. Было легко, светло на душе, мы шли с товарищем, он говорил о кедрах, потом мы замолчали, но звук шагов был грубым, и мы остановились, не сговариваясь, как-то враз. Было видно настолько далеко, что казалось — нет горизонта, что везде день, везде идет теплый ласковый снег.
Ночевали в зимовье. Вечером я вышел, снегу было уже порядочно, вызвездило, я стал умываться первым снегом и разревелся. И то ли от слез, то ли от этой тишины и чистоты снег показался теплым.
