Каиново колено - Василий Дворцов

Он прошёл вдоль высоких вращающихся барабанов, наполненных записками с молитвами, так всегда напоминающих ему театральные тумбы. Крутанул пару, внутри зашуршали бумажки, необъяснимо ускоряя путь его перерождений. Остановился перед беседкой с огромным красно-металлическим блином. Но в гонг не ударил, слишком хорошо теперь знал: звук, родившись, прожив и затихнув, не даёт никакой надежды повторить себя. Ударишь снова, это будет новый звук, совсем уже другой. Очень, очень похожий, но другой. Враки всё о реинкорнации.

Отойдя к забору, осторожно присел на корточки, опёрся спиной на шершавые крашеные доски, щурясь, подставил лицо выглянувшему свысока солнышку. Зря он вчера столько выпил. Держался же, почти месяц честно продержался. Недели три точно. Но так, ведь, и Ленка тоже поддалась всеобщему настроению, расслабилась: такой гость из Новосибирска, да из юности, да старый друг и его, и Пети. Стол накрыла по-полной: салфеточки, ножички, вилочки. И рюмочки. А Витёк-то и не поддержал. Только пригубил разок для приличия. И мясного он не ел. Так и получилось, что Сергей один столько выпил. Болтал почти до утра, жаловался, плакал. А о чём было изливать? И кому?.. Ну, да. Да, есть кое-что на дне каждой души то, что никакими карьерой или творчеством не присыпишь. Имя этому «кое-чему» — досада. М-м-м, понять-то всё это смог бы только отец. В смысле тот, кто сам отец. А не этот полумонах-полусултан…

Его семья. Её семья. Их семья… Тут вам не хрестоматийный нестык «отцы и дети», это какая-то новая, совершенно доселе ещё не описанная никаким классиком, странная и болезненная, давно не душевная, а достаточно физически ощутимая рана. Рана, не просто изредка напоминающая о себе в неловком положении, а уже безумящая не прекращаемой ни на секунду тайной резью. Тайной! В тайне. Подспудно. Постыдно…

И кому, казалось бы, можно было выдать эту тайну, как не тому, кто, собственно, в своё время и свёл их с Мазелем, кто был свидетелем и участником их дружбы и едва не пошёл в секунданты?..

С Ленкой у них всё случилось почти через полгода после его переезда в Улан-Удэ. И похорон. То есть, четыре года тому назад, в восемьдесят восьмом. Сергей действительно тогда что-то лихо загулял. Начал по свободным барышням из их русского театра и находящегося в соседнем подъезде того же здания бурятского, потом из оперного, из института культуры. А дальше в очередь стали уже полусвободные-полузанятые барыни из сфер обслуживания, медицины, образования и бесчисленных местных республиканских главков и министерств. Далее цеплялись замужние экономистки и завсклады, и… город пошёл под метлу. Он же числился в их «столице» первым героем-любовником! Такое уж амплуа, по крайней мере. Рестораны, гостиницы, общаги, чьи-то хаты, дачи, бани и пикники, пикники. В памяти почти всё слилось, слиплось, слежалось в единую, словно заполярную, беспросветно неразличимую ночь. Безразличимую. Оставался только мыльный привкус этой тьмы и собственного безволия. Грязь? Нет, грязь — это въедливое, от чего не можешь ни отделаться, ни отскоблиться, а тут была муть, отекающий внешний поток мути. Всё всегда получалось предсказуемо пошло, и, главное, не нужно, совсем было не нужно сопротивляться. Утро, день, вечер. Ночь. Карусель, бездумная, почти весёлая карусель из наглости, вызова и безнаказанности. Со всеми карусельными атрибутами электрического счастья. Он даже не пьянел до отключения и не испытывал похмелья, а только окукленно пребывал в состоянии тупого горячечного озноба. Как при температуре — все эти месяцы. В редкие минуты неожиданной трезвости, прижигаемый изнутри известковой тоской предчувствия неотвратимого позорного или страшного конца своего загула, Сергей бессмысленно зло мытарил каких-то постоянно прислуживающих ему сослуживцев по сцене. А те не только охотно терпели, но даже хвалились друг перед другом полученными унижениями. Забавно, но в добровольные холуи к нему шли и достаточно уважаемые в иных кампаниях люди. Солидные, состоявшиеся в своей среде мужики охотно бегали за водкой, платили в машине, уступали места за столами и в кровати. Любой шутке хохотали заранее, намагничено вслушивались в любые его рассуждения, восторженно следовали советам. Ну, да, да, он же из Москвы. Самой Москвы! Повидал там. Пообщался и поучаствовал… И с какого момента он поймал себя на том, что стал бояться? Бояться устать жить. Жить вот так, фонтаном. Эта всё нарастающая, всё накапливающаяся боязнь постоянно караулила его в утренних зеркалах.

Как ни странно, но как раз в это время на сцене к нему шёл, тёк, валил успех. Искренний, ошеломляющий, пенистыми пузырями восторга будоражащий весь их, вроде бы такой глухо провинциальный, такой азиатски непуганый городок. И кто бы ожидал здесь обрести театралов? Завзятых театралов? Но успех действительно был таков, что в труппе никто даже не завидовал. А администрация, обслуга и цеховые так и просто его обожали. Это дорогого стоило: билетёрши, бухгалтера, одевальщицы, бутафоры и монтировщики не рекламе верили. И если уж кого любили, так изнутри, без подсказок и приказов. Из-за кулис. Правда, было за что: ибо походу вводясь в идущий репертуар и принимая роли с «чужого плеча», Сергей как-то сразу и совершенно безошибочно нашёл именно ту самую, тонкую и единственно верную фокусную точку входа в актёрское лидерство, за которой все местные народные и заслуженные, с их периферийными действами без понятий о сценречи и сценодвижении, и все их плакатные фарсы с самыми совковыми нравоучениями, со всеми малёванными стройками, игрушечными самолётиками, резиновыми шариками и песочными пирожками в его присутствии становились Искусством. С большой буквы.

А что он делал? Да, что? А чему учили, и чему учился. И ещё то, что чувствовал. Он один заводил зал. Как? Да так. Просто заставил играть зрителей, не партнёров, а именно зрителей. Играть вместе с собой, то есть, играть собой. Как? В кошки-мышки… Публику платить заставляет только голод. Пусть эмоциональный, но голод. Беда, если она загодя пресыщена и равнодушно настроена к предлагаемому. Тогда этот голод, вернее, чувство, ощущение голода, нужно вызывать искусственно, возбудить, раздразнить, стимулировать. Растравить желание. Как? Да так же, как это делается в дорогом экзотическом ресторане. Прежде всего, гурман должен увидеть уготованного ему живого карпа, живого гуся. Или обезьянку. Гурман изначально должен прочувствовать — глаза в глаза — обречённость уготованной ему пищи. Уловить запах крови, жира и пота жертвы. Поэтому Сергей, каждый вечер затевая новую игру, в буквальном смысле с первых шагов по авансцене только и поощрял затихший за слепящим из-под ног пунктиром рампы, хищно распаляющийся коллективной чревной похотью гигантский чёрный зев зрительного зала. Глаза в глаза — «экспозиция героя» — да какая, к чёрту, школьная грамота, когда им интересна вовсе не легенда твоего появления на свет, а энергоёмкость — калорийность. «Экспозиция героя» — это когда карп выгибается, гусь вырывает крылья, обезьянка скалится. Экспозиция героя! Он всеми квадратными сантиметрами своей мгновенно воспаляющейся изнутри, вдруг обильно лоснящейся кожи внимательнейше вчувствовался через чёрточку края сцены в сладострастное нарастание их коллективной алчности, накопление слюнявой благосклонности к предлагаемой жертве. «Завязка конфликта»? Ха, да это просто отход в глубину — ну, сравните меня с другими. Посмотрите на меня справа. Слева. И сравните. Видите: я без изъяна. Я лучше всех. Видят. Вот первый нервный сопот от задних рядов — гурман захотел… Как запертый на арене бычок, уже кровящий от копий пикадора, Сергей кружил, метался или ползал от кулисы к кулисе, по самому краю лжи и правды, слегка постанывая в партер обещаниями развития интриги. «Развитие»? Это разведение огня, шинковка специй и шипение их в масле. «Конфликт»? Повар заносит нож, видите? — карп брюхом вверх, гусь прикрыл глаза, и только обезьянка кричит… Главное, поймать момент. Не раньше, не позже. Как блестит в водящем луче лезвие. Пауза… «Апофеоз». Ну! Пауза невыносима. И вот они все там, в темноте, единой массой, с остекленелыми глазами, враз скривили губы, удерживая бой колотящегося от задержки дыхания сердца. Вот и всё. Всё. Пора! «Финал». И Сергей так жёстко и щедро выбрасывал в эту умопомрачительную тишину сгустки своего взаправдашнего грудного кровавого огня, и так хлестал из порванной артерии до самой галёрки, что зал похотно ввергался в общий пир, и ахал, и давился, и захлёбывался овациями. «Финал».

…Да, зрители алкали и пожирали его, жаждались и насыщались, и, допьяна ублажённые, расходились по домам до следующего его спектакля. Остывали выключенные прожектора, монтировщики выкатывали в карманы конструкции, уборщицы выметали под креслами… Но, почему же он, стягивая в гримёрке насквозь мокрую рубаху, чувствовал себя победителем? Владыкой? Проглоченный-то и поглощённый…