Турецкая романтическая повесть - Кемаль Бильбашар

Других двоих у дверей в дом поставил.

— Кто из дома выбежит — тотчас хватайте! — говорю. — Глядите в оба, чтоб мимо вас и птица не пролетела!

— Слушаем, бек!

А мы с Джемшидо стали подступы к дому нащупывать. Гладим — сбоку деревянная лестница на галерею ведет. Сверху звуки саза, зурны несутся. Прокрались мы вверх по лестнице на галерею. Окошко, что на галерею выходит, раскрыто. Приник я к окну — кровь застыла в жилах. Две лампы на стенах комнату освещают. В очаге сосновые дрова потрескивают. У очага Сорик-оглу и секретарь каймакама сидят. Перед ними на подносах ракы и всякая снедь. Рожи у обоих красные, глаза налитые — видно, крепко набрались. Музыканты на сазах бренчат. Посреди комнаты Джемо, полуголая, пляшет. Глаза застекленели, руки как плети висят. Чуть остановится — Сорик-оглу хватает с подноса кинжал, в воздухе им трясет.

— Я тебе устану! Невесте на свадьбе уставать не положено! Не для того я твой живот разгрузил, чтоб ты его жалела!

Секретарь сидит, гогочет — пузо ходуном. Слышу — Джемо застонала.

— Сил моих больше нет! Дайте попить, в горле пересохло!

— А я говорю: пляши! Ты меня хотела под свою дудку плясать заставить. Не вышло, теперь сама у меня попляшешь. Шевелись живей! — И опять кинжал свой показывает. — То-то! Коли хочешь, чтобы я забыл свой гнев да отца твоего помиловал, всю ночь мои желанья исполняй! Некому теперь жаловаться! Подполковник твой в ссылке, литейщик твой стервятникам на кормежку пошел…

Тут я на него дуло маузера из окна наставил.

— Врешь, Сорик-оглу! Жив литейщик! Ты ему кинжал в спину всадил, а он ожил, чтоб за все с тобой сквитаться!

Музыканты враз смолкли. В тишине голос Джемо зазвенел:

— Мемо!

Сорик-оглу и секретарь шеи в плечи втянули. Глаза вытаращили, на потолок уставились. Джемшидо им кричит:

— Кто с места тронется — убьем на месте!

Я Джемо окликнул:

— Хватай кинжал с подноса и отходи в угол!

Джемо живо сделала, как я сказал.

— Эй ты, сукин сын! — кричу я музыканту, что ко мне всех ближе сидит. — Брось саз, отвори двери.

Тот на агу своего косится. Я маузер на него направил:

— Отворяй, а не то башку продырявлю и тебе и твоему хозяину.

Пошел он к дверям — я кликнул моих людей, что снаружи у дверей стояли:

— Распахнется дверь — вбегайте в дом.

Вбежали они в дом, а я у окна Джемшидо оставил, сам вниз спустился. Только я в комнату вошел, и Джемшидо вслед за мной. Вывели мы всех из дома во двор. Я Сорик-оглу дулом подталкиваю, Джемшидо — секретаря.

Сорик-оглу язык проглотил от страха. Дрожит на морозе, как собака. А секретарь еще хорохорится:

— Мало вас шейхи да аги учат, бандитов! Вы еще и на меня, законную власть, руку подымать! Вам это даром не пройдет!

Джемшидо его дулом в спину ткнул.

— Уймись, подлая тварь! Какого еще уважения тебе надо? Ты запятнал честь Гази-паши! Наши братья за Гази-пашу кровь проливали, а ты этих героев разорил подчистую, детей их без куска хлеба оставил! Наши братья по горам, по ущельям с врагом насмерть бились, а ты их — по щекам лупить, свои жадные ручищи к нашим сестрам протягивать! Такого и Езид[55] над рабами Али не творил! Какой ты защитник власти после этого! Подавай сюда свою печать!

Тот потоптался — делать нечего, отдал.

Вывел я Сорик-оглу во двор.

— Ну, Сорик-оглу, пришел черед расквитаться с тобой за все твои подлости, за все горе, что ты бедному люду принес. Твой наемный палач мне сам рассказал, как ты его за два мешка муки купил. И про твои пакости в Чакалгедии знаю. Поведали мне, как ты над народом измывался. Джаферо, Хайдаро и Вело в земле лежат. Дитя мое еще в материнской утробе под твоим сапогом испустило дух. Пришло время за все ответ держать.

Молчит Сорик-оглу, только слышно, как челюсти лязгают.

Тут Джемо ко мне подходит — глаза молнии мечут.

— За невинное дитя, что погибло в моей утробе, дайте мне самой с ним рассчитаться. Он меня кровью залить хотел. Так пусть захлебнется той кровью!

Раздобыла где-то мотыги, отбила у них черенки.

— Я никого тебя за руки держать не заставлю. Бери-ка палку, продли свою жизнь.

Подает ему один черенок, другой себе взяла.

— Вставайте все в круг! — кричит. — Смотрите, как этот шакал подыхать будет!

Джемшидо запыхтел от удовольствия:

— Молодец, Джемо. Ловко придумала!

Видно, уж знает, что зрелище будет отменное.

Велел я своему человеку принести головешку из очага, чтоб получше двор осветить.

Стали биться. Вижу — Джемо на дубинках биться мастер. Куда Сорик-оглу ни повернет, она ему ходу не дает, удары его играючи отбивает. Загоняла его до поту, в атаку перешла. С первого удара у него дубинку из рук вышибла. После по правому плечу погладила — рука его тряпкой повисла. Ударился он бежать. Она одним прыжком догнала и по другому плечу тюкнула. Застонал Сорик-оглу, в ноги ей повалился. Саданула она ему под дых — на снег осел, кровавая пена изо рта запузырилась. Тут Джемшидо не выдержал, стал его прикладом добивать, мои люди ему пособили.

Обнял я Джемо. Упала она мне на грудь, зарыдала горько.

Тем временем секретарь почуял, что за ним глаза нету. Юркнул потихоньку в заднюю калитку и тут же мы его истошный вопль услыхали. Та калитка прямо в пропасть открывалась. Через нее, видать, из дома мусор выбрасывали. Разогнался секретарь и на полном ходу в пропасть загремел, черная пасть его проглотила.

Джемшидо мне и говорит:

— Такую, видать, смерть ему всевышний положил.

Остальные дела мы живо обделали. Вывели из хлева скотину, караульных отперли, руки им связали, за ворота их оттащили. Тело Сорика-оглу в дом приволокли. Поплескали из лампы маслом в разные углы, чиркнули спичкой. Двери закрыли.

Глянул я в последний раз, как пламя бушует, из окон и дверей языки высовывает.

— Вот и сквитались, — говорю. — Теперь нам у османцев на виду оставаться не след. По коням!

На одного коня я Джемо усадил, на других — караульных со связанными руками.

В путь пустились. Позади нас — черные клубы дыма до неба, впереди — полоса рассветного луча, опоясавшая золотом гору Зозана. Вдали, у самой кромки неба, ждали нас горы Дерсима, закутав белые снежные вершины в черные платки грозовых туч.

Яшар Кемаль

ЛЕГЕНДА ГОРЫ

Перевод А. Ибрагимова

Приткнулось на склоне Агрыдага, чуть пониже вершины, озерко — Кюп-гёль называется. Невелико оно собой, не больше тока молотильного, зато глубиной — что колодец бездонный. Со всех сторон обступили его багряные скалы с острыми, поблескивающими, словно лезвие ножа, гранями. От этих каменных глыб тянется к озерку сначала широкая, а потом поуже полоса мягкой медноцветной земли, иссеченной многочисленными тропками, с разбросанными кой-где зелеными луговинками. Вода в этом озере — синяя-синяя. Такой густой, такой бархатисто-ласковой синевы, хоть весь свет обыщи, нигде больше не увидишь.

Так выглядит Кюп-гёль ранней весной, когда от снега остается лишь тонкая кайма. Минует день-другой — и склоны горы сплошь захлестнут волны зелени, а берега озера усыплют мелкие цветы: синие, желтые, алые, лиловые. Даже издали они бросаются в глаза своей колкой яркостью, а их резкий аромат, сливаясь с ароматом воды и медноцветной земли, дурманит голову.

Каждый год в эту пору собираются здесь чобаны — молодцы все как на подбор статные и ладные, с печальными карими глазами и длинными тонкими пальцами. Они расстилают свои бурки под багряными скалами на медноцветной земле, земле древней весны, и усаживаются кругом. В предутренней тьме, когда небо густо засеяно зернами звезд, они достают из-за кушаков свои рожки — кавалы — и начинают играть мелодию «Гнев Горы».

Весь день льется протяжная музыка. А вечером, уже на закате, прилетает крохотная, стрельчатокрылая, похожая на ласточку, белая, точно снег, птица. В стремительном полете выплетает она белые узоры на синей глади. Но вот село солнце, чобаны перестали играть. В тот самый миг, когда они убирают свои кавалы за кушаки, белая, точно снег, птица молнией устремляется вниз, окунает одно крыло в озерную синь — и тотчас же взмывает ввысь. И так три раза сряду. Когда птица скрывается вдали, чобаны встают и по одному, по двое молча расходятся. Их тени бесследно растворяются в сумерках.

С самого вечера стоял белый конь у дверей Ахмедова дома. Переступал ногами, раздувая ноздри, тянул морду к старым растрескавшимся доскам — будто принюхивался. Раньше всех заметил его седобородый Софи. Поразился старик. Седло на коне черкесское, изукрашенное черненым серебром, с серебряными стременами. Да и все убранство — чудо. Поводья шиты серебром, лука отделана золотом, с перламутровой инкрустацией. Чепрак длинный, до самого крупа, на нем — древний знак: померанцево-желтое солнце на фоне зеленого древа жизни. Вышивка не только сверху, но и с левой стороны. Софи напряг память, задумался, где он видел этот знак. Ясно только, что это знак древнего рода, но вот какого именно — никак не мог припомнить.