Пять четвертинок апельсина - Джоанн Харрис

— Буаз? — повторила она. — Ты здорова? Уж не больна ли ты?

Я молча мотнула головой. Нежданно-негаданно, точно внезапным ударом кнута меня захлестнула ненависть к самой себе. Хочу, чтоб… хочу, чтоб… Я нарочито придала лицу сердитое выражение. Томас. Только ты. Всегда.

— Мне надо ловушки проглядеть, — мрачно буркнула я матери. — Скоро приду.

— Буаз! — услышала я за собой ее оклик, но не обернулась.

Я кинулась к реке, я дважды просмотрела свои ловушки, убеждая себя: вот сейчас, именно сейчас… ведь мне так надо, чтоб мое желание исполнилось…

Везде пусто. В приступе внезапной жгучей ярости я пошвыряла застрявшую мелочь — уклеек, пескарей, камбалу, маленьких угрей — обратно в реку.

— Где ты прячешься? — прокричала я безмолвной реке. — Где ты, трусливая, старая карга?

У моих ног текла в сумраке неподвижная Луара, темная, насмешливая. Хочу, чтоб… хочу… Подобрав камень, я зашвырнула его вдаль со всей силы так, что заныло плечо.

— Где ты? Где ты прячешься? А ну покажись! Давай сразимся! ДАВАЙ!

Ни всплеска. Ничего, только темный извив реки да проступающие из воды песчаные отмели в сгущавшихся сумерках. В горле саднило и свербило.

Слезы осиными жалами жгли уголки глаз.

— Я знаю, ты слышишь, — сказала я тихо. — Я знаю, ты там.

Река будто соглашалась со мной. Шелковистый шепот прилива отозвался у моих ног.

— Я знаю, ты там, — снова повторила я почему-то ласково, вкрадчиво.

Казалось, все вокруг слушает меня: деревья, шелестя листвой, река, пожухлая осенняя трава.

— Ты ведь знаешь, чего я хочу, правда? — Снова прозвучал голос мой и как будто не мой. Неожиданно взрослый, сладко баюкающий. — Ты знаешь.

Тут мне пришла на ум Жаннетт Годэн, и та водяная змея, и длинные бурые змеиные трупики, свисавшие со Стоячих Камней, и возникло чувство — уверенность, — будто точно такое же лето было у меня раньше, миллион лет тому назад. Она ведь гнусь поганая, чудище. Как можно вступать с чудищем в сговор?

Хочу, чтоб… Хочу, чтоб…

Может, на том самом месте, где я стою сейчас, стояла и босоногая Жаннетт, смотрела на воду? Что она могла себе пожелать? Новое платье? Новую куклу? Что?

Белый крест. «Незабвенной доченьке». И тут мне подумалось, что не так уж и страшно умереть, чтоб стать незабвенной и чтоб гипсовый ангел у изголовья и тишина.

Хочу… Хочу…

— Я отпущу тебя обратно, — заискивающе шептала я. — Ты ведь знаешь.

На мгновение мне показалось, будто я что-то увидела, что-то черное вздыбилось на воде, бесшумно сверкнуло, будто мина, зубастый металл. Нет, просто показалось.

— Честно, отпущу, — тихо-тихо повторила я. — Брошу обратно в реку.

Но даже если что и было, ничего больше не появлялось. Внезапно рядом, как дура, квакнула лягушка. Становилось зябко. Я повернулась и пошла обратно полями, как и пришла, сорвав несколько початков кукурузы, чтобы оправдать свой поздний приход.

Мало-помалу я стала ощущать аромат готовящегося pave и ускорила шаг.

«Потеряла ее. Теряю их всех».

Написано в альбоме моей матери против рецепта ежевичного пирога. Мелкие мигреневые буковки, черные чернила, строчки наезжают одна на другую, перекрещиваются, словно даже ей своего шифра недостаточно, чтоб схоронить свой страх, который она прячет и от нас, и от себя.

Сегодня смотрела на меня, будто меня нет. Так хотела прижать ее к себе, но она стала такая большая, я боюсь ее глаз. Только Р.-К. еще не совсем очерствела, а в Б. уже ничего родного. Я просчиталась, думая, что дети что деревья. Ветки подрежешь — станут лучше расти. Не так. Не так. Когда Я. погиб, понукала их в рост. Хотела, чтоб скорей взрослели. Вот они и стали круче меня. Как зверьки. Сама виновата. Сама так хотела. Снова вечером апельсины в доме, а никто не чувствует запаха, только я. Голова болит. Если б она положила мне на лоб руку. Кончились таблетки. Немец говорит, может достать еще, но не приходит. Буаз. Уже к ночи явилась домой. Как и я, напополам.

Похоже на бред, но ее голос слышится мне почему-то удивительно ясно. Он звучит пронзительно резко, голос женщины, из последних сил удерживающейся на грани здравого смысла.

— Немец говорит, может достать еще, но не приходит.

Мама, мама! Если бы я знала.

Все эти бесконечно долгие ночи мы с Полем понемногу вчитывались в альбом. Я расшифровывала слова, а он записывал все на маленькие карточки и сортировал по смыслу, пытаясь восстановить ход событий. Он не высказался ни разу, даже когда я, не объяснив ему причины, пропускала отдельные места. В среднем мы проходили за ночь две-три странички, совсем немного, но к октябрю проработали уже почти половину альбома. Все-таки теперь это было гораздо легче, чем когда я пыталась это проделывать в одиночку; мы часто засиживались допоздна, вспоминая детство, и Наблюдательный Пункт, и Стоячие Камни с навешанными трофеями, и безмятежную жизнь до Томаса. Пару раз я чуть было не открылась Полю, но всегда спохватывалась вовремя.

Нет, не нужно Полю это знать.

Альбом моей матери — это только одна история, с которой он отчасти уже был знаком. Но то, что стояло за этим альбомом… Я взглянула на Поля: мы сидели друг против друга, перед нами бутылка куантро,[70] позади на печке попыхивал кофейник с кофе. Красные отблески озаряли его лицо, старые пожелтевшие усы рдели по контуру. Он поймал мой взгляд — похоже, теперь это случается все чаще и чаще, — улыбнулся.

Это была не просто улыбка, что-то крылось за этой улыбкой, — взгляд, такой испытующе-насмешливый, — от него сердце у меня встрепенулось, а щеки вспыхнули сильней, чем от печного огня. И тут я сказала себе: если я ему расскажу, исчезнет у него этот взгляд. В жизни не скажу. Ни за что.

Когда я вошла в дом, все уже сидели за столом. Мать встретила меня какой-то странной натужно-приветливой фразой, но видно было по всему, что она еле сидит. Мое чуткое обоняние уловило запах апельсина. Я не сводила с нее глаз. Мы ели молча.

Праздничный ужин тяжело, как комья глины, оседал в желудке, который отказывался принимать пищу. Я размазывала по тарелке еду, пока не убедилась, что мать не смотрит, и тогда запихала все в карман передника, чтоб после выбросить. Особо нервничать было нечего. Мать была уже такая, что вряд ли заметила бы, даже если бы я шваркнула еду с тарелки об стенку.

— Пахнет апельсином. — Голос срывается от отчаяния. — Кто принес апельсины в дом?

Тишина. Мы смотрим на нее недоуменно: что дальше?

— Ну? Признавайтесь! Кто принес апельсины? Теперь голос взвивается, припечатывает, уличает. И Рен тотчас поворачивается ко мне с виноватым видом.

— Ты что? — Я стараюсь говорить ровно, слегка раздраженно. — Откуда у нас апельсины?

— Не знаю. — Подозрительно сужены глаза. — Может, от немцев. Почем я знаю, где вы с утра до вечера шатаетесь!

Это так близко от правды, что на мгновение я теряюсь, но все же беру себя в руки. Повожу плечами, остро чувствуя, что на меня пристально смотрит Ренетт. Кидаю на нее предостерегающий взгляд: Ты что, хочешь все дело испортить?

Ренетт снова принимается за свой пирог. Я не свожу глаз с матери, стараясь ее переглядеть. Она в этом посильней Кассиса, глаза непроницаемые, как две темные сливы. Но вот мать встает, чуть не сбив со стола тарелку, чуть не стащив за собой скатерть со стола.

— Что уставилась, а? — орет она мне, взмахивая руками. — Что уставилась, чертовка? Что во мне увидеть хочешь?

Я снова повожу плечами:

— Ничего.

— Врешь! — Голос пронзительно-птичий, резкий, разящий, как клюв дятла. — Вечно меня глазами сверлишь и сверлишь. Что увидела? Что у тебя, мерзавка, в башке?

Я вдыхала ее раздражение, ее страх, и сердце наполнялось ликованием. Мать отвела глаза. Сломала, пронеслось у меня в голове, я ее сломала. Победа.

И она это поняла. Взглянула на меня еще раз коротко, но битва была уже проиграна. Я улыбнулась еле заметно, и она это увидала. Со знакомой беспомощностью ее рука потянулась к виску.

— Голова разболелась, — с трудом произнесла она. — Пойду прилягу.

— Вот и правильно, — бесстрастно сказала я.

— Не забудьте посуду помыть, — бросила мать, но это было уже чистое сотрясение воздуха. Она поняла, что проиграла. — Не убирайте мокрую. Не оставляйте…

Она осеклась, смолкла, уставившись на мгновение в одну точку. Как статуя, застыла на полуслове с полуоткрытым ртом. Конец фразы странно завис в воздухе на целых полминуты.

— Тарелки на сушке на ночь, — договорила она наконец и пошла, шатаясь, прочь по коридору, лишь раз остановившись, чтоб заглянуть в ванную, где таблеток уже не было.

Мы — Кассис, Ренетт и я — переглянулись.