Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь

– Что изменилось, Анюта? Скажи.

Девушка молчала, лаская под простынею котёнка. В тонких нитях тюлевой занавески светилась мишура лунного света. Со стены, из лакированных деревянных рамок смотрели фотографические снимки: лежащий на животе голый младенец, озорная девчонка в матросском костюмчике, юная красавица гимназистка, толстая усатая тётка в белой шляпе: путь чьей-то жизни – ушедшей, забытой, никому не нужной.

На не оборванном Максимом календаре застыл в цифрах тот роковой день, когда на этой чужой жизни поставлен был крест. Анюта поддерживала в квартире образцовый порядок, переставила на свой вкус мебель, но суеверно не снимала со стены чужие фотографии и не трогала листы отрывного календаря.

– Анют, что ты молчишь?

– Ты сам всё знаешь.

– Что мне сделать, скажи?

Анюта порывисто села, будто давно ждала этого вопроса, натянула простыню до самого подбородка.

– Отпусти меня… Богом заклинаю, отпусти.

Кровь бросилась Максиму в голову, – опрокидывая на простыню полную пепельницу, порывисто приподнялся на локте, всей пятернёй грубо схватил девушку за волосы.

– К офицерику своему хочешь?.. Где он?.. Здесь, в городе? Говори.

Закидывая к потолку подбородок, Анюта кривила от боли рот. Максим расширенными от ненависти глазами смотрел на её оскаленные зубы…

Опамятовался, оттолкнул от себя девушку, вскочил с кровати. Свет автомобильных фар со двора осветил комнату. Чёрные голые ветви погибшей китайской розы, узоры тюлевой занавески, сутулая тень Максима поплыли по стене к массивному гардеробу. Ослеплённая ярким светом, проснулась в часах кукушка.

Автомобиль развернулся, освещая желтоватым светом двор: простыни на провисающих бельевых верёвках, лесенку скатившегося на бок дровяного штабеля, взгорбленный булыжник замощённого двора. Максим запрыгал, попадая ногой в штанину. Кукушка ещё не успела откуковать свои двенадцать раз, а он уже встретил Куняева у дверей. Втягивая живот, застегнул пряжку офицерского ремня.

– Что там ещё?

– В Парамоновке склады горят.

– Поджог?

– Похоже.

Максим хищно оскалил зубы.

– Ла-адно – это мы ещё посмотрим, кто кого. – Торопливо подтолкнул Куняева в спину. – Ехали!..

Пропахший дымом и порохом, Максим вернулся домой только вечером следующего дня. Квартира была не заперта.

– Опять дверь открыта! Сколько тебе втолковываю – не понимаешь, – с порога сердито повысил он голос. Набросил фуражку на оленьи рога, стал расстёгивать тугой воротник гимнастёрки. – Сегодня на Набережной женщину у себя в квартире убили. За цацки стеклянные, да шубу молью поеденную… – Пальцы его настороженно замерли на пуговице. – Анют, слышишь?..

Выждал секунду. Понял. Кинулся в комнаты.

– Анюта! – Распахнул все двери, огляделся. – Дура!.. Вот дура!.. – Порывисто схватил со стола глобус, со всего маху разбил его о стену. – Ведь знает же, что найду! – метнулся к телефону, закрутил ручку. – Барышня, 3—12, пожалуйста… Дежурный? Куняева к аппарату, срочно!

Уже на следующий день Куняев нашёл Анюту. Вошёл к Максиму в кабинет как всегда без фуражки, красуясь спадающими на лоб светлыми волосами.

– Нет худа без добра, товарищ Янчевский, – она нас на Грановскую вывела. На Барских Прудах скрывалась. Обеих взяли.

Максим удовлетворённо кивнул головой.

– С Грановской поработай, а вторую – в камеру смертников. И Кирпичникова мне позови.

Глава 29

На рассвете смертников начали выводить из камер по восемь человек. Четверых голышом ставили у стены, четверо других раздевались здесь же, чтобы видно им было, как первую четвёрку, застывшую в столбнячном оцепенении, пихают рукоятками револьверов в спины. Как визжащих и извивающихся тащат за руки, как покорные сами отупело идут к иссечённой пулями стене. Чтобы видно было, как хлёсткие пули выклюют из дряблых прыщавых тел сгустки мяса и крови, как за ноги потащат тела в соседний каземат, а они будут стучать головами в пол и волочить по цементной пыли мокрые от крови волосы.

Анюта была во второй четвёрке. Дрожащими руками она пыталась расстегнуть верхнюю пуговицу кофточки, затравленно озиралась по сторонам, испуганной скороговоркой просила солдат расстрельной команды:

– Мне нужно срочно поговорить с товарищем Янчевским… – Слова её висли в воздухе, никто даже головой не вёл в её сторону. – Прошу вас… Пожалуйста…

Всю эту картину Максим наблюдал через арочный кирпичный проём, стоя в тёмном соседнем каземате, куда волокли тела расстрелянных. Анюта ещё не теряла надежды, суетливо оглядывалась на выход из подвала, но с каждой секундой голос её дрожал всё сильнее, превращая слова в полную невнятицу.

– А тебе, цаца, особое приглашение требуется? – рявкнул на неё Кирпичников. – Может, подсобить?

Анюта засуетилась, дрожащими руками, торопливо распутывая завязки на юбке, плаксиво просила:

– Это очень важно, поймите… Для товарища Янчевского важно… Ну, послушайте же.

– Уехал товарищ Янчевский, нет его.

– Не может быть… Я знаю… он здесь.

Только когда грянул залп, Анюта поняла, что спасения не будет. Она испуганно вжалась спиной в стену. Неподвижными безумными глазами смотрела, как мимо проволокли тела, как прошёл один из расстрельщиков с совковой лопатой, полной речного песка – присыпать лужи крови. Потом вдруг обмякла, скрутилась вокруг оси, упала на пол.

Горбясь и на ходу прикуривая папиросу, Кирпичников зашёл в каземат к Максиму.

– Переборщили чуток, товарищ Янчевский.

– Ничего, в самый раз. Урок учить до середины, всё равно, что не учить. Когда оклемается, веди её к Куняеву, пусть домой отвезёт. Головой за неё отвечаете, оба!

Два часа Максим не находил себе места, потом не выдержал – бросил работу, поехал домой. Давненько он за собой не замечал таких слабостей, но угомонить душу так и не смог.

Анюта сидела на полу возле кровати. На скрип двери даже глазом не повела. Максим присел перед девушкой на корточки.

– Будя тебе. Чего на полу сидишь? – Затушил о ладонь папиросу, кинул окурок в кадушку засохшей китайской розы, которую Анюта поливала каждый день, веря в то, что цветок со временем оклемается. – Давай-ка на кровать… Зачем ты такая непонятливая?

Девушка безучастно позволила перенести себя на кровать. Как он положил её, так и лежала, неловко свернув голову.

– На обед приходить? Состряпаешь чего-нибудь?

Анюта смотрела в стену. Максиму захотелось броситься перед ней на колени, уткнуться лицом в подол юбки, молить о прощении, но он лишь сильнее сдвинул брови, торопливо нащупал в кармане ключ, хлопнул на прощание дверью.

Этим хлопком он обычно отсекал мысли об Анюте, переключаясь на работу: опять крестьянский бунт, саботаж на железной дороге, грабежи по ночам, а вдалеке слышна канонада, – подкормленный Антантой Деникин, вырвался из красной узды и приближается к городу. Но в этот раз Максим думал только об Анюте. В кабинете курил папиросы одну за другой, не мог сосредоточиться на работе. Злился на себя до бешенства.

Вечером он