Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

Серж Муре обещал стать именно идеальным слугой, с одинаковым рвением соблюдая и внешние и внутренние правила: он считал себя осужденным на гибель за самое малое отступление от предписаний (забыл приложиться к двум изображениям мадонны на нарамнике или заснул на левом боку, что возбранялось). Но эти ничтожные события «занимали его ум», и без них он не знал бы, чем наполнить свою жизнь. Для богословских же его занятий, в которых он преуспел, требовался не ум, а память. В первом классе он с таким усердием работал над курсом логики, что профессор остановил его замечанием: «Самые ученые вовсе не являются самыми святыми». Поэтому на следующий год он занимался метафизикой только «из послушания», не осмеливаясь вникать в рассуждения отцов церкви, «принимая на веру толкования своих учителей» и возлагая на строгих наставников «всю заботу критического рассмотрения». Он предпочитал остаться невеждою, чтобы «сохранить смирение веры», обвинял книги в том, что они «крадут время, принадлежащее молитве», и с легкостью приносил в жертву вере свой разум, «ибо презирал его».

Может ли представлять психологический, социальный интерес этот портрет? Несомненно. Один из немногих благожелательных отзывов на роман Золя дает возможность увидеть образ Муре в широком социальном аспекте. Это — вступление к публикации романа «Проступок аббата Муре» в журнале «Вестник Европы»: «Мы видим на сцене современной истории громадную армию ультрамонтанов и клерикалов то в их колоссальной борьбе с светской властью в Германии, то в ряде интриг, которыми они опутывают Францию, заливают кровью Испанию, подкапываются везде, где могут; но мы мало знаем, как вырабатывается эта армия; как она приготовляет себе адептов, будущих вождей и послушные им орудия, как она пользуется при этом в особенности безбрачием светского духовенства и как это безбрачие влияет на моральный быт отдельного человека; разъяснению именно этой последней темы и посвящен специально новый роман Золя»[140].

После «Монахини» Дидро с ее грозной, публицистически выраженной антикатолической тенденцией во французской литературе не появлялось произведения, подобного «Проступку аббата Муре», где выработанная столетиями система религиозного воспитания ума и чувств, направленная на то, чтобы сделать человека «только вещью бога», предстала в наглядности и деловитой обыденности.

В связи с романом Золя нельзя не вспомнить страницы повести великого просветителя, где идет речь о жертвах, обреченных церкви. Одни из тех, кому дано увидеть «всю глубину своего несчастья», тщетно пытаются найти утешение у подножия алтаря, «призывают небо на помощь»; другие «ищут глубокого колодца, окон повыше, петли и порой находят это»; иные — слабые и хрупкие — томятся и угасают. «Счастливы только те монашествующие, которые несут свой крест, видя в том заслугу перед богом». Вот это уже напоминает счастье Сержа Муре и подобных ему, добровольно избравших путь отречения от жизни и не заметивших даже насилия, когда-то совершенного над их волей. «Счастье этой жизни они отдают в обмен на будущее блаженство; они обеспечивают его себе, добровольно жертвуя земным счастьем. Настрадавшись вдоволь, они говорят богу: „Amplius, Domine — господи, усугуби мои муки“… И почти никогда не бывает, чтобы бог не услышал этой молитвы…»[141].

К исступленному культу девы Марии у Сержа Муре явственно примешивались оттенки земного обожания, и однообразное нанизывание одних и тех же слов в бесконечном повторении «Ave Maria» походило «на непрестанное признание в любви», всякий раз приобретавшее все новые, глубокие оттенки. Жажда жизни не совсем задавлена была в нем суровым уставом, но она проявлялась парадоксально — в формах, враждебных жизни, в состояниях религиозного экстаза. «Я смутно надеялся, что ты меня отыщешь, — признавался аббат Муре Альбине. — Видишь ли, я ждал тебя уже давно, но я никак не думал, что ты придешь ко мне без покрывала на волосах…» Соперничество с девой Марией даст Альбине минуты торжества. Она услышит от Сержа Муре: «Ведь это ты извлекла меня из-под земли… Как я мог жить без тебя… Я и не жил, я походил на какое-то сонное животное». Но у него не достанет сил освободиться вполне. Церковь возвышалась над ним «своими алтарями, своей исповедальней, своей кафедрой, своими крестами и образами святых».

«Я не хочу больше ощущать внутри себя ни нервов, ни мускулов, ни биения сердца, ни каких-либо желаний», — взывал аббат Муре к богу. «Я желаю быть камнем, который не сдвинется с места, на какое ты его бросишь; камнем, у которого не будет ни ушей, ни глаз…» Покинув Параду, он пытался стать камнем и, наконец, преуспел в этом.

Ранним утром аббат венчает деревенских жителей— Розали и Фортюне. А подружка невесты Бабэ, забежавшая в церковь по дороге на поля, по-своему переводит его глубокую сосредоточенность, поглощенность молитвой: «Мне кажется, у него какое-то горе».

Только что отказавшийся от счастья, осудивший себя на вечное одиночество, аббат Муре вразумляет соединившихся в браке, наставляет женщину, как жить ей, исполняя долг свой: «Будьте вашему мужу успокоением, счастьем…опорой его в часы уныния… Так и идите вдвоем, никуда не сбиваясь с прямого пути… Иначе вас ожидает страшная кара — потеря вашей любви». Он произносит слова, никогда, наверное, не звучавшие в этой церкви; слова, скорее из «Песни песней», чем из проповеди деревенского священника, венчающего согрешившую пару: «О, как тяжко жить без любви, оторвать плоть от плоти своей, не принадлежать тому, кто есть половина вас самих, погибать вдали от того, кого любишь».

Полной разорванности души требует эта чудовищная казуистика. Только что во имя церкви совершивший жестокость, покинувший Альбину, аббат внушает озадаченному Фортюне, как следует ему беречь свою избранницу: «Лучше всего носите ее на руках и опускайте на землю лишь тогда, когда она будет там в полной безопасности. Оставьте все для нее, возлюбленный брат мой». Аббат Муре говорил с таким горестным волнением, что жених, верзила Фортюне, который не очень растроган был церемонией и потихоньку пересмеивался с невестой, «вдруг заплакал, сам не понимая отчего». В подтексте этой сцены — неосознанная подстановка своей судьбы, молитва сливается с воспоминаниями, еще не потускневшими, и в отрешенности Сержа Муре от земного можно расслышать бесконечную печаль о потерянном рае на земле, ибо не проходило дня, «когда бы он не подвергался искушению. Грех принимал тысячи форм, он входил через глаза, проникал сквозь уши, схватывал его открыто за горло…терзал его до самого мозга костей».

Композиция соединила в обнаженном, ожесточенном споре враждующие силы. Альбина пришла из Параду в Арто за своим возлюбленным. «Я увожу тебя с собой — вот и все тут. Что может быть проще?» Убогая деревенская церковь, где еще совсем недавно сам священник подновлял стены и «осмелел до того», что расписал «чудесной желтой краской» еловые доски всех приделов, ничем не напоминала место, где могло бы произойти сражение. «Едва подсохшая краска придавала алтарю и исповедальне печально-опрятный вид монастырской часовни»; когда пробили часы, безмолвие здесь стало «еще глуше, еще мрачнее, еще безнадежнее».

Но аббат Муре среди этой тишины и благочестия готовился именно к битве, вооружался, препоясываясь «пламенным мечом веры». Ведь он признался господу, что если бы вышел отсюда за Альбиной, то «пожалуй, пошел бы за ней и дальше. Но здесь, в твоем доме, я крепок и силен». Здесь ему служит поддержкой воинство церкви — целая вереница символов, созданных мрачной фантазией. «Жестокая драма, намалеванная желтым и красным», — четырнадцать изображений страстей господних должны были внушить страх и сострадание к мукам христовым и дать забвение собственных мук.

«Вот, смотри, как страдал мой бог…», — аббат Муре указывал и на одно изображение и на другое. Но Альбина видела именно то, что было нарисовано: видела, что тело Иисуса грубо раскрашено охрой, а шрамы и потоки крови нанесены лаковой краской. И хотя в приделе усопших агония Христа «величиной с десятилетнего ребенка» на распятии из раскрашенного картона изображена была «с ужасающим правдоподобием», и гвозди были «сделаны под железо», и «разодранные раны зияли», потрясен был этим зрелищем, и в который уж раз, один Серж Муре. «Ты живешь посреди смерти… Все здесь умирает вокруг тебя», — сказала Альбина.

«Молчи, смотри и слушай…» Весь путь Христа на Голгофу прошел перед Альбиной в рассказе аббата Муре. А она припоминала вслух путь к дереву жизни: «Море листвы свободно катилось шумными волнами до самого горизонта. А сколько синевы было над нашими головами. Мы могли расти, лететь, плыть, не встречая препятствий, точно облака. Все небо принадлежало нам…. вереницы живых существ вокруг нас занимались своими делами…»