Толстяк - Александер Минковский

— Сынок…

Я бросился к ней, тесно прижался лицом к жесткому полотну фартука и впился в него зубами — крепко, изо всех сил.

Наш физкультурник Шульц провел меня через гимнастический зал в маленькую комнатку с выходящим на улицу окном. Спартанская обстановка: стол, два стула, шкаф и плоская кровать под солдатским одеялом. Никаких фотографий, никаких картинок.

— Садись, Лазанек. — Шульц указал мне на стул. — Так больше нельзя.

— Но я…

— Давай поговорим серьезно и откровенно. Я знаю, ты — человек самолюбивый, и я таких люблю. Однако на одном самолюбии далеко не уедешь. Некоторых вещей достигают лишь огромным трудом.

— Бубалло и тот подтянулся четыре раза, — сказал я тихо. — А я ни разу… И этот смех… Если бы они так не ржали…

Я безнадежно замолчал. Учитель смотрел на меня с открытой и сочувствующей улыбкой.

— А помнишь, как было с конем? — спросил он. — Теперь ты прыгаешь очень даже неплохо. И обрати внимание, никто над тобой не смеется.

— Правда, но…

— Кольца — снаряд более сложный. Здесь приходится подымать и удерживать в равновесии тяжесть своего тела. Ты как бы поднимаешь самого себя, понимаешь? Сколько ты весишь, Лазанек?

— Шестьдесят четыре… — Я густо покраснел: не знаю почему, но я все же сбросил себе один килограмм.

Но Шульц как будто и не заметил моего смущения.

— Вот видишь, — подхватил он. — А они все весят по сорок с небольшим. А Бубалло твой и сорока не потянет. Это означает, что по сравнению с остальными тебе приходится поднимать на двадцать с чем-то килограммов больше. Это немалый вес.

— Я понимаю…

— Можно поднимать и столько, но это требует тренировки. Не сомневаюсь, что ты справишься и с этим. Если хочешь, останемся с тобой после уроков раз-другой, и я прослежу за твоими тренировками. Согласен?

Я готов был расцеловать Шульца. Даже его пронзительные, глубоко посаженные глаза внезапно показались мне очень добрыми и симпатичными.

— Спасибо вам большое, — сказал я дрожащим от волнения голосом. — Я очень благодарен вам, пан учитель.

— Не стоит благодарности, — ответил он все с той же доброжелательной улыбкой. — Я ведь говорил тебе, что люблю самолюбивых. Да… — Он задумался. — Сторож сказал, что ты подружился с Маем Бордовичем. Он очень симпатичный парнишка.

— Май — парень что надо! — убежденно воскликнул я.

Шульц снова задумался, как бы пытаясь припомнить что-то. А потом снова улыбнулся.

— Сторож говорил мне, что вы интересуетесь здешним подземельем.

— Верно! — подхватил я. — А про ключ он тоже говорил?

— Говорил, говорил! — Шульц сочувственно покивал головой. — Расстроился старик — единственный ключ от подвальной двери. А с таким старым замком даже не каждый слесарь справится. Вот невезение, правда? Сторож потерял ключ, а вам пришлось отказаться от интереснейших приключений.

— Никуда ключ не потерялся, — с жаром возразил я. — Сторож уверен, что ключ висел в шкафчике и кто-то его оттуда стащил.

— Чепуха. Кому мог понадобиться этот ключ? Просто у старика слабеет память. Сам, видимо, припрятал его куда-нибудь подальше, а теперь не припомнит, куда именно.

Я посмотрел на физкультурника. Правдивый взгляд, открытое, располагающее к себе лицо и улыбка, вызывающая доверие.

— А я все-таки считаю, что кто-то взял ключ, намереваясь спуститься в подземелья, — объявил я ему.

— Зачем? Там же все затоплено водой.

— А это еще не известно, пан учитель. Может, вода залила лишь небольшую часть. И это не только предположения.

— Не только предположения? — спросил учитель. — А что же еще?

— Мне совершенно точно известно, что кто-то уже открывал эту дверь в библиотеке.

— Откуда такая уверенность, Лазанек? Днем подобное предприятие абсолютно исключено, а по ночам школа закрыта.

— Все это так, — вынужден был признать я. — И все-таки дверь открывали. Иначе зачем бы понадобилось смазывать замок? А кто-то его недавно смазывал.

Шульц рассмеялся и крепко хлопнул меня по плечу.

— Вынужден огорчить тебя, дорогой мой. Никто не отпирал этих дверей. Никто, понимаешь?

— Не совсем, — огорченно ответил я.

— На прошлой неделе уборщица смазывала маслом замки во всей школе, а заодно смазала маслом и этот.

Я молчал. Вечно я придумываю какие-то дурацкие истории, перебираю в уме различные варианты, а все в конце концов оказывается проще простого.

— Ну-ну, не огорчайся, — утешил меня Шульц, вставая. — Когда Берентович отыщет наконец свой ключ, мы сможем вместе отправиться в эти подвалы. Я поговорю с директором, и он едва ли станет возражать. Ну, прощай, искатель приключений.

Я вышел. У меня было какое-то странное состояние: с одной стороны, Шульц мне очень нравился, а с другой — разговор этот оставил в душе моей какой-то осадок, посеял сомнение, что ли… Я не мог подыскать нужное слово, чтобы определить это чувство.

Я лежал в постели. В соседней комнате шел разговор. У отца сидело несколько товарищей. Кто-то из них принес бутылку французского коньяку, и до меня доносилось мелодичное позвякивание бокалов, восклицания, смех.

Спать не хотелось. Я включил висящую у постели лампочку и достал из шкафа семейный альбом. Его открывала большая фотография моих родителей: мама была на ней в белой кружевной блузке и в шляпке с вуалью, отец — в темном костюме. Они стояли напряженно и казались немножко напуганными. На следующей фотографии — мама с карапузом на руках. И карапуз этот — я. Просто не верится… Еще одна фотография — отец в велосипедной шапочке и клетчатых брюках, совсем молодой и похож на старшеклассника. Вот и все фотографии, что остались у нас от довоенного времени. А теперь — Коми. Родители у барака. Отец с пилой на плече. Мама и Вера Антоновна, наша соседка, — обе в тулупах, в толстых шерстяных платках. И наконец — я. Стою под деревом, опираясь плечом о ствол. Неужели я?! Такой тонкий, стройный и даже какой-то высокий? Неужто когда-то у меня не было складок жира, тройного подбородка и выпирающего живота?..

Да, ничего этого не было и в помине. Носились мы тогда с Мишкой по тайге, легко и ловко взбирались на деревья.