Позор и чистота - Татьяна Москвина

Вот здесь в заготовленных текстах Карантины зияло слабое место. Она никак не могла придумать, зачем девочке нужен отец, если не из-за денег. Может, так: девочке нужен отец, потому что это опора в жизни…

М-да, опора. Обопрешься на них, аж взопреешь. Особенно на папашу-Дуринкова она много оперлась. Что-то там было, в каких-то старых фильмах объясняли, зачем нужен отец…

А, любовь! Отцовская любовь. Тоже мы знаем, как она проявляется, отцовская любовь, девочки, у которых с девяти лет все раскурочено папашами, могли бы порассказать, да и рассказывают. Одна из тысячи. Так, любовь в смысле забота. В смысле помощь. О, есть слово – попечение.

Забота, помощь, попечение. Надо запомнить, запомнить…

Ника не хотела идти на съемки и мотала ей нервы. «Не надо, – скулила она, – не надо ничего» и даже не объясняла, чего не надо и почему не надо. Правда, однажды, тишком поговорив с братом Андреем, Ника сформулировала четко: «Мама, не надо ничего про себя рассказывать, это некрасиво и стыдно». Что-что?

– Некрасиво и стыдно…

– Понятно, чья работа! – сжала кулаки Карантина. – Слышим, слышим голос. Слышим и отвечаем – а что тут стыдного? Конечно, которые люди в своем каменном мешке в уголочке сидят, им все это непонятно. А мы из деревни Ящеры! Мы привыкли жить на природе и на миру! У нас в деревне никто ничего не скрывал и скрыть не мог, и все знали и обсуждали. На миру что же не поговорить, кто как живет. Мир все знает и видит! Красиво – некрасиво, как есть. Н у, у нас некрасиво, целуем вам ручки, живите покрасивше нас. Научите личным примером.

– Мам, это не деревня, это телевизор… все увидят…

– Я на то и пошла, чтобы все видели.

Ника не понимала, что это за радость такая. В нее еще не попал вирус, бушевавший в Карантине, как бушевал он в миллионах душ. Ведь экран был единственным элитным местом, куда реально можно было попасть! Во все остальные места вход был запрещен, а сюда – разрешен. Бесполезно было мечтать стать президентом, губернатором, олигархом, да любым начальником не первой ступени, ими не становились, их кто-то неведомый назначал по своему секретному списку, и социальный лифт, ведущий на верхние этажи общества, не то что не работал – он вообще был демонтирован и на его месте висела табличка «Опасно для жизни». Но экран-то работал, пропускал людей толпы, придавал им ценности, был внимателен к их историям и талантам. Попасть туда, в единственное место, откуда можно узнать о существовании мира, место, где живет правительство, живут звезды, и вдруг и ты там оказываешься, между президентом и Лео Ди Каприо! Такое стремление даже не назовешь болезнью, разве оно не законно, не нормально?

«Нельзя про себя рассказывать». Ну и не рассказывайте, умники закомплексованные, вам небось и рассказать нечего. А Катаржина всегда говорила о себе даже случайным собеседникам – с легкостью, с аппетитом. Ей нравилось, что на экране так часто и обильно показывали настоящую жизненную грязь – развратных, пьяных, преступных людей, которые грабили и убивали ближайших родственников, матюгались, мучали и бросали детей, жен-мужей, матерей-отцов, нравилось, потому что это была правда! Это – правда! И всегда так было, просто раньше скрывали народ от народа!

А нечего скрывать народ от народа.

Это он, чистоплюй Андрей, подговорил Нику бормотать глупости, значит, они перезваниваются без нее. «Некрасиво, стыдно». Что некрасиво? Вымыться, накраситься, одеться прилично, говорить она умеет, в мамашу пошла, только следить надо, чтоб матерку не подпустить невзначай, женщина как женщина, про судьбу свою женскую вещает, всем интересно, все любят сравнивать, как там у кого, какие игрушки в избушке.

– Пойдешь в этих сапогах. Джинсы те, с вышивкой, и голубая рубашка. Бусы бирюза. Тебе голубое идет, ясно?

– Мама, я не хочу идти. Я домой очень хочу.

«Опять сморщилась, будто вот-вот заплачет, но без слез – научилась уже притворяться, все мы одного покроя», – подумала Карантина.

– Мама, я не понимаю, что тебе надо, зачем мы идем туда…

Зачем идем. За жизнью! Жизнь свою вернуть хотела Катя Грибова, рассказать миру, что не зря жила, что любила и страдала, вырастила дочь, что не затоптали ее, не забили эти обсосы, что она – права.

Ну, и чтобы он заплатил. Чтоб расплата была настоящая. Не все коту масленица.

– Ты будешь просто сидеть рядом и молчать. Ты не понимаешь, зачем мы идем туда, и не понимай. Сиди и молчи.

– Нельзя всем про себя рассказывать…

– Да почему вдруг?

– Личная жи-изнь…

– Во дела. Так про что еще рассказывать, как не про личную жизнь? Всем только про личную жизнь интересно. А книжки про что, а фильмы?

– Там не так.

– Там не так, потому что все одето и накрашено и все неправда. А я правду расскажу.

– Не рассказывай, мама!

Карантина рассмеялась.

– Да не расскажу, не бойся. Ее и рассказать нельзя вообще. Мы с тобой как бы в кино будем, понимаешь? Ты играешь дочку, а я маму. Такая игра, Никуша.

Игра – это было понятно. Ника играла с подругами в ролевые игры.

– А… папа… он тоже придет туда к нам, на телевидение?

– Я думаю, нет. А зачем он?

– Да, мам, не нужно, а то получается, что мы на него запрыгиваем и говорим, что он виноват, а я не хочу… потому что я жила без папы и ничего, а теперь папа – получается, как подарок такой. Вот бабушка, мама, уже много, а вот еще и папа…

Карантина посмотрела на дочку, смирно сидевшую на стуле и сложившую ручки, которыми она трясла, уговаривая маму. «Черт побери, – раздраженно подумала она, – шестнадцать лет девчонке, а по уму – вдвое меньше. Застопорила ее Валентина, совсем головой расти перестала…» Карантина видела девчонок, которые стали женщинами в одиннадцать-двенадцать лет, и к шестнадцати это были уже прожженные, наглые телки. Сама-то убереглась, в пятнадцать только… Н у, в пятнадцать это умудриться нужно не проколоться. Кто не потерял девственность в пятнадцать, тот уже до восемнадцати может дотянуть…

Вслух сказала: «Вот ты папаше с экрана и объясни, что он подарок».

…………………………………………………………………….

– Никого нельзя презирать, это правда, – поделилась Нина Родинка, – но где бы разжиться технологией внедрения этого распрекрасного закона? Вот стоит большой город, а в нем, скажем, пятьдесят музеев и двести театров. И миллионы людей ходят мимо этих музеев и театров и за всю жизнь ни разу не переступают их порога и не открывают ни одной книги, и те, кто это делает, для них какие-то презренные притворяшки, которые из себя очень умных строят. А я вот вынуждена слушать их собачью музыку, никуда не денешься, в кафе, в магазине, в такси, на море-озере, везде меня настигнет их блевотный уц-уц блямс-блямс, а я, друг человечества, обязана не презирать человекообразных, которые упиваются этими звуковыми испражнениями. И я вижу их пустые злобные гляделки и знаю, что на каждом шагу встречаю, среди простых дегенератов, и ту самую тухлую чернь, которая блюет в Интернете на все и всех, кто не она. Кобели и сучки, у которых нет «верха» – один «низ». И я твержу себе: не презирай, не будь высокомерна, это твоя почва, это народ, несчастный, преступный, развращенный, глупый, потерянный народ. Не презирай! Они гадят – а ты возьми лопатку и убери за ними. Они воруют – а ты скажи с печальной укоризной, что это нехорошо. Они пачкают новоявленные электронные «стены» своими «комментариями» – а ты вмешайся, объясни, что они глубоко неправы. Они детей сдадут в детский дом – а ты возьми себе их ребеночка, спаси, воспитай! Давай, давай, вали груз на спину, пока хребет не треснет!

Пошла, родимая!

…………………………………………………………………….

Валера твердо отказался участвовать в «Правду говорю» и как живое лицо дискуссии и как подготовленный сюжет по ходу действия. Но оставлять события без контроля он не собирался, а потому отрядил на съемки верного друга. Гена-Барабан (Барабанов по паспорту), крупный московский мужик, рыжеватой бородой и мнимо добродушным видом напоминавший самого Времина, был, однако, на две головы выше, на сорок кило толще и на трех Павловских циничнее его. При знакомстве с Геной становилось понятно выражение «все по барабану», ибо, вне всякого сомнения, это был тот самый Барабан, в который стучи – не перестучи, никто не откроет. Он был когда-то басистом одной известной группы, но давно забил на роковую романтику и занялся бизнесом, для души выпуская шесть раз в год музыкальный журнальчик, где лично под остроумными, как ему казалось, псевдонимами (вроде Ручная Орхидея или Гуся-Гуся) разделывал всех бывших приятелей под орех и под осину. Барабан происходил из обширного племени полуграмотных полузнаек и выражение брюзгливой самонадеянности не сходило с его беспросветного лица. Он иногда мелькал в эфире, но не как основной персонаж (для этого не было поводов), а как один из гостей-дискутантов, и в кадре, как и на сцене когда-то, всегда был несколько сбоку. Что, конечно, не добавляло ему любви к тем, кто оказывался в центре!