Гранатовые джунгли - Рита Мэй Браун

Тридцать один год прошел, а ее жизнь застыла в том году. Она отделала жемчужины страсти острыми краями горя. Ее жизнь вертелась вокруг этой эмоциональной вершины с того дня, как она обнаружилась, а теперь Кэрри хочет, чтобы я разделила это с ней.

- Прости, мама, но для меня как-то не имеет смысла оставаться с одним человеком.

Она вскинула голову и сверкнула на меня глазами.

- Ну и разговоры! Слишком ты озабоченная этим делом, вот что с тобой не так.

Я безучастно смотрела на нее. Я не собиралась поощрять ее в ее смехотворном торжестве, что она самая несчастная женщина в этом полушарии.

Она перевела дух и продолжала, уже не так горячо и убежденно, ведь я ее не поддерживала:

- Потом, в сорок четвертом, родилась ты. Я увидела, что это мой шанс. Он не мог мне подарить ребенка, и вот я взяла тебя. Мне всегда хотелось ребеночка, чтобы одевать его и заботиться о нем. Думала, ты сделаешь меня счастливой. Я тебе шила одежду, в колясочке катала. Ты была славным младенцем, когда мы нарастили чуток мясца на твоих косточках. В том католическом приюте тебя совсем не кормили. Эти монашки - никогда их не любила. На пингвинов похожи. Карл боялся, что станет негодным отцом, но сказал, что будет стараться все делать, как следует. Он тебя полюбил. Так полюбил, как будто ты ему была родная. Конечно, ты не стала такой, какой мне хотелось, но все равно ты мое дитятко. Все, что у меня есть.

Кэрри, над своей кофейной чашкой, в пустынной стране обручальных колец из потускневшего серебра, подпитывала себя сластями материнства, похожими на торты на витрине в пекарне - прямо высятся над коробками. Я вертела в руках свою чашку, и она продолжала:

- Ты была рождена на свет, чтобы стать моим ребенком. Вот что сказал пастор Нидл, и я воспитала тебя, как леди. Сделала все, что смогла.

- Я знаю, мама. Я благодарна, что ты заботилась обо мне, когда я была маленькая, кормила меня, одевала. У тебя было мало лишнего. Я, правда, благодарна.

- Не благодари меня. На то и нужны матери. Я этого сама хотела.

Я взглянула на часы; десять минут, и придет такси. Она увидела, что я смотрю на часы, и глаза ее сузились.

- Когда ты теперь вернешься?

- Не могу сказать. Мне трудно копить деньги.

- Вот видишь, как мало проку от всех этих постельных дел с женщинами. Никакая женщина не станет тебя содержать. Выходи-ка за мужчину, и он будет тебя содержать. Тогда у тебя будут деньги. Ты еще пожалеешь. С женщинами нет никакой уверенности.

- Слушай, ты ведь вышла замуж, и у тебя никогда не было денег. А уверенность... Никогда нельзя быть до конца уверенной, разве что когда умрешь.

- Ну и разговоры! Никак за тобой не угонишься. Когда твое такси приходит?

- Минут через десять.

- Ну что ж, я сказала все, что могла сказать. Я тебе уложила сэндвичи, там в восковой бумаге кусок швейцарского сыра. Купи себе молока и хорошенько пообедай. Там есть три яйца вкрутую, так что тебе не надо будет покупать еду. Это все, что твоя старая мать может для тебя сделать, - ее глаза снова стали влажными. - Я сделала все, что могла. Милая ты моя, мне так жалко, что я не богатая! Я бы сама тебе купила целую студию, если бы могла. Я ничего не говорила всю эту неделю, но мне больно видеть, что ты такая замотанная. Совсем тощая стала. Все работаешь и работаешь. Ты всю жизнь была трудяга. Мне страшно, что ты так себя загоняешь. Черт подери! У меня ничего не было, и я хочу, чтобы у моего ребенка что-нибудь было. А тебе приходится начинать с нуля, потому что мне нечего тебе дать. Я сделала все, что смогла. Не надо меня ненавидеть, милая моя, не надо.

Я обняла ее, и ее белая голова скрылась у меня под грудью.

- Мама, я тебя не ненавижу. Мы разные люди, и у каждой сильная воля. Мы не всегда видим друг друга лицом к лицу. Вот почему мы так много ругались. Я не ненавижу тебя.

- А я никогда не говорила таких вещей, которые ты говоришь. Я никогда не говорила, что ты не моя. Ты же моя.

- Ну да, я перепутала, вот и все. Забудь.

- Я люблю тебя. Ради тебя только я и живу. Что у меня еще есть? Один телевизор.

- Я тоже тебя люблю.

На улице просигналило такси, и у Кэрри был такой вид, будто она увидела ангела смерти. Она пыталась понести мой чемодан, но я сказала, что не надо. Я выбежала вместе с оборудованием и вернулась за чемоданом. Она протянула руки ко мне:

- Хоть поцелуй ты этот сушеный абрикос.

Я обняла ее и поцеловала, и, когда я повернулась, чтобы идти на такси, она, закашлявшись, проговорила:

- Ты мне пиши. Пиши мне, слышишь?

Я обернулась и кивнула - да, буду. Я не могла говорить. Такси уехало, а Кэрри, опершись о розовую стену, махала мне на прощание. Я тоже махала ей.

Кэрри, Кэрри, которая в политических взглядах всегда была правее Чингисхана. Которая считает, что если бы Господь хотел, чтобы все мы жили вместе, он сделал бы наш цвет кожи одинаковым. Которая считает, что женщина стоит лишь того, чего стоит ее мужчина. И я люблю ее. Даже когда я ее ненавидела, я любила ее. Может быть, потому, что все дети любят своих матерей, а ведь она - единственная мать, которую я когда-нибудь знала. А может быть, потому, что под своей скорлупой предубеждений и страха это живой любящий человек. Не знаю, почему, но все равно я люблю ее.

18

У профессора Вальгрена яйца чуть не свернулись, когда я вернулась к нему вместе с оборудованием. Он распространялся, до чего безответственно с моей стороны было уезжать со всем снаряжением, когда оно нужно другим. Он угрожал отобрать у меня стипендию, но ему пришлось отступиться от этой мысли, так как шел последний семестр, да и тот подходил к концу. Он брызгал слюной, пыхтел, раздувал ноздри и наконец заткнулся.

Дипломный вечер был большим событием. Все студенты, кроме меня, пришли со своими «цыпочками», высматривая тех, кто был лучше одет в категории «под нищету». Они представляли своих спутниц как «моя цыпочка» или «моя старушка». Я пришла одна. Их злило, что я не пришла с каким-нибудь бородатым субъектом, щеголявшим в разноцветной хипповой футболке. Начался показ. Сюжет, который вызвал больше всего аплодисментов - групповое изнасилование среди воображаемого марсианского пейзажа, где половина актеров были одеты марсианами, а остальные - людьми. Все мямлили насчет того, какой там глубокий расовый подтекст. «Цыпочки» ахали.

Мой фильм был последним в списке, и к тому времени, как его стали показывать, кое-кто из зрителей уже ушел. Вот появилась Кэрри, она быстро раскачивалась в своем кресле, глядела прямо в камеру и была самой собой. Никаких быстрых вырезок, уворованных из Кеннета Энджера{83}, никаких шаров из фольги, падающих с неба и представляющих ядерный град - только Кэрри, которая говорит о своей жизни, о том, что творится с этим миром и почем теперь мясо. Я редактировала это изо всех сил. Пленка дрожала и мерцала, но это были двадцать минут ее жизни, жизни, как она ее видела и оживляла перед камерой. Ее последняя фраза в фильме звучала так: «Вот бы превратить этот дом в громадный имбирный пирог с глазурью по краям. Тогда, если эти черти из налоговой придут по мою душу, я скажу им отломить кусок и оставить меня в покое. А когда они весь дом сожрут, - хихикнула она, - так и усядусь тут, на Божьем солнышке. Буду как лилии полевые, которые богаче царя Соломона со всем его золотом. Неплохой способ умереть, в мои-то годы». Она звучно, уверенно рассмеялась, и, когда утих этот смех, на экране погас свет.

Никто не хлопал. Никто не издал ни звука. Я начала перематывать пленку, и они выстроились у проекционного стола. Я смотрела на эти когорты, среди которых провела последние годы, и никто из них не смог взглянуть мне в лицо. Они молча вышли из комнаты, и последним вышел профессор Вальгрен. Он остановился у двери, обернулся, чтобы что-нибудь сказать, но передумал; глядя в пол, он медленно, беззвучно закрыл дверь.

Я получила диплом с отличием и членство в «Фи-Бета-Каппа». На церемонию я не пошла, диплом мне выслали по почте. Я не стала возвращаться и хвастаться перед студентами. После своего показа я забрала коробки с пленкой и «аррифлекс» в качестве репарации и стала пытаться получить работу. В «Метро Голдуин Майер» мне предложили начать карьеру секретаршей. «Уорнер Бразерс Севен Артс» заинтересовались моими издательскими навыками и предложили мне для начала полтора доллара в неделю, если я буду производить на свет рекламу для их новинок. Мои технические навыки произвели на них большое впечатление. Они были уверены, что это поможет, когда я буду писать пресс-релиз для их последнего фильма с Уорреном Битти{84}.

Киношники андеграунда действовали прямее. Один известный человек спросил меня, как бы я смотрела на то, чтобы одеться гермафродитом для его следующего фильма. Он восхищался моим лицом и считал, что я буду божественна в качестве мальчика-девочки и девочки-мальчика для его будущей постановки Шекспира в обнаженной натуре. Сказал, что сделает из меня звезду. «Янг» и «Рубикам» сказали, что мне надо начинать секретаршей, но через несколько лет я смогу снимать рекламные ролики. «Уэллс», «Рич», «Грин» сказали мне то же самое, но предложили больше денег и лучший офис. Парень, который снимал марсианское изнасилование, попал прямо на «Си-Би-Эс», ассистентом режиссера в детскую программу. Мне на «Си-Би-Эс» сказали, что у них нет вакансий.