Такая работа - Сергей Демьянов

Значит, спокойные, как собаки? Дурацкое определение. Собаки разные бывают. И то, что ты способен справиться с одной из них, еще ни о чем не говорит. Может быть, это была болонка.

— Знаете, вы нашли самый необычный способ экономить на вывозе мусора, о котором я когда-либо слышал, — заметил я. — Так что случилось с вашими…

— Это четха, Кир, — перебила меня Лиза. — Никто другой так не стал бы себя вести. Мне кажется, тут большая стая, тварей пятьдесят, и ни одной свежей. Думаю, что пришлые.

Очень спокойно она это сказала. Так спокойно, что у меня волосы на затылке зашевелились.

Всю выморочную нежить можно условно разделить на оседлую и кочевую. Мавки и гули никогда не отходят далеко от места своего рождения. Вероятно, именно поэтому у них довольно прилично работает механизм ограничения численности популяции.

В одном гнезде никогда не бывает больше десятка гулей. Если поблизости друг от друга появляются две разные стаи, они непременно сцепятся друг с другом. Одна большая клыкастая куча против другой. Это не настолько редкое явление, как можно было бы подумать. Наверное, почти каждый москвич однажды слышал, как они дерутся в темноте — там, куда через бетон заборов не может пробраться свет фонарей. «Это собаки, — говорит он себе. — Совсем оборзели. Почему власти не разберутся с этим?»

Вот только после такой ночной драки на вытоптанном снегу не остается никаких следов: ни шерсти, ни крови, ни собачьих трупов. И это вовсе не потому, что противостояние двух стай ограничивается рычанием и визгом.

Гули съедают проигравших.

Правильно, зачем добру-то пропадать.

Мавки появляются, когда умирает человек, уверенный, что его обделили любовью, и строивший свою жизнь вокруг этой уверенности. Мавка вырастает из жгучего чувства несправедливости, из привычной обиды на тех, кто украл ее лучшие годы, а то и всю жизнь, положенную на то, чтобы поднять, воспитать и вывести в люди.

И ничего не дал взамен.

Из всей выморочной нежити мавки наименее опасны — хотя бы потому, что до последнего стараются казаться людьми. Я имею в виду, мавка не кинется из-за угла, чтобы перегрызть вам горло, если вы в одиночку возвращаетесь домой с вечеринки.

Порой мне приходит в голову, что они сами верят в то, что с ними все в порядке. Во всяком случае, пока за спиной очередной жертвы не захлопывается входная дверь квартиры, в которой ждут ужина голодные сестры.

Их охотничья территория невелика. Выйти за границу двухкилометровой зоны вокруг гнезда им не позволяет страх. Они с трудом переносят присутствие друг друга — каждая из них хочет ощущать себя самым несчастным, самым обделенным существом на земле, каждая требует жалости, поддержки и особых условий. Трое, иногда четверо мавок — это предел. Хозяин квартиры, где они решают поселиться, быстро теряет связь с реальностью, превращаясь в беспомощного склеротика. Часто мавки даже заботятся о нем, не желая, чтобы он умер.

Не из любви и даже не из чувства долга.

Просто им довольно трудно отыскать новую нору поблизости от старой, не привлекая к себе внимания.

Если рядом появляется новая стая, она всегда присоединяется к старой. У мавок не бывает открытых конфликтов. Но в течение недели после слияния самые слабые особи обеих групп исчезают в желудках своих сестер. Эдакие пауки в банке размером два на два километра.

Существует только один тип выморочной нежити, не привязанный к месту своего первого появления и способный образовывать действительно большие стаи.

Это четха.

Таджики, что стоят за прилавками московских овощных ларьков, зовут их «мурда», что означает «мертвец». Четха имеет такое же отношение к смерти, что и любая другая стайная выморочь. Но они всегда носят лицо того человека, который их создал перед тем, как умереть. Четха способны чуять себе подобных и могут образовывать очень крупные стаи, отыскав хорошую кормовую базу. В поисках подходящего для дневки места четха легко проходят десятки километров.

Москва не верит слезам — и четха прямое тому доказательство. Их гнезда впервые обнаружили на корейском рынке неподалеку от станции метро «Черкизовская». Месяцем раньше на Сокольниках рухнула стена строящегося дома, похоронив под обломками полтора десятка строителей.

Только не трудитесь поднимать новостные архивы. Три или четыре информационных агентства не пожалели семисот знаков, чтобы рассказать о проблеме с недоделанной новостройкой, но о трупах не было сказано ни слова. Эти люди приехали в Москву с надеждой на лучшую жизнь — просто потому, что у них дома уже никакой жизни не было. Они пахали как проклятые в таких условиях, в которых нормальный москвич способен разве что сдохнуть. Вокруг них было полно тех, у кого было достаточно еды и одежды, чистой воды и тепла в доме просто по праву рождения в сытой столице. Не думаю, что это казалось им справедливым. И я был бы последним человеком, который упрекнул бы их в зависти, если бы у нее не было последствий.

Никто не был наказан за их гибель, поскольку это были нелегалы — люди, о существовании которых вполне допустимо забыть.

Когда они умерли, уже никто не мог спасти от голода их семьи, оставшиеся дома. Это произошло потому, что какой-то чиновник или, может быть, бизнесмен решил в этот раз украсть из бюджета строительства больше денег, чем обычно. И что-то должно было остаться, чтобы заставить заплатить за это — если не конкретного чиновника, то хоть кого-нибудь.

В одиночку любой четха слабее и гуля, и мавки.

Вот только они никогда не бывают в одиночку. На Черкизоне их было всего пятнадцать. Прежде чем корейцы подняли тревогу и все-таки нашли гнездо, около пятидесяти человек пропали без вести. Не думаю, что они с самого начала знали, с чем столкнулись. Скорее, им повезло. В поисковой группе, обнаружившей гнездо, оказался молодой паксуму, шаман, приехавший в Москву поступать в Сеченовку. Он и назвал новую для столицы нежить «четха». В очень примерном переводе на русский это означает «подснежник».

Я не имею в виду цветы.

Четха выглядят очень плохо. Гораздо хуже, чем любой настоящий мертвец, вроде тех, что сидят возле выхода с «Белорусской»-радиальной. Но это вовсе не говорит о том, что они не опасны и в любой момент могут развалиться на куски. Просто им ни к чему притворяться живыми людьми.

— Мертвые гости, — сказал я. — Паршиво.

— Мы справимся. — Лиза улыбнулась. — Пятьдесят — это все-таки не сотня.

— Ну спасибо и на этом, — хмыкнул я. — Итак, Вадим Викторович, что же у вас такого случилось неделю назад?

Босс все-таки соизволил проглотить то, что его поймали на вранье, и внятно ответить на мой вопрос. Удивительно, но после того, как я выковырял из него правду, он заметно успокоился. Во всяком случае, перестал изображать из себя мачо. Молодец, я считаю. Все равно это у него неважно получалось.