Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. - Г. Костырченко

Поняв изощренным политическим чутьем, что теперь вновь и с той же остротой, как и в годы гражданской войны, встал вопрос «кто кого?», Сталин решился на «третью революцию»[345]. И предпринял ее отнюдь не во имя торжества предвосхищаемого сначала сменовеховцами[346] и потом Троцким «термидора», а скорее наоборот, чтобы предотвратить грозившую России капитализацию. Сделать это можно было, установив в стране жесткий авторитарный режим и превратив ее в некую социалистическую империю.

Воистину, чтобы все (т. е. социальный строй) оставалось прежним, необходимо было многое изменить. В экономической сфере это обернулось насильственной коллективизацией в сельском хозяйстве и «сверхиндустриализацией»[347] — в промышленности. В позаимствованной у Е.П. Преображенского и других троцкистов идее «большого скачка» в развитии тяжелой индустрии Сталин видел панацею от поражения СССР в уже определенно начавшей назревать тогда новой мировой войне. В 1931 году он довольно точно определил срок, отпущенный историей на промышленную модернизацию страны:

«Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[348].

Как не признать после этого справедливость утверждения, что тоталитаризм зачастую возникает там и тогда, где и когда на повестку дня ставится проблема форсированной индустриализации?

Главнейшим же политическим императивом для Сталина стала замена власти номенклатурной олигархии (так называемой диктатуры партии[349]) его единоличной диктатурой. Поливождизм должен был уступить место правлению, созвучному традиционной для России автократии. И это было в интересах широкого «среднего» слоя неокрепшей советской бюрократии, видевшего в Сталине сильного политика («хозяина»), способного железной рукой устранить верхушечную междоусобицу, подтачивавшую коммунистическую власть, и установить такой порядок, который бы обеспечил его служителям не только выживание, но и стабильный материальный уровень существования за счет гарантированных привилегий. Облачившись в тогу диктатора, Сталин первым делом отбросил за ненадобностью некоторые внешние атрибуты революционного демократизма большевистских вождей, издав, например, постановление политбюро от 20 октября 1930 г., как бы обязавшее его «немедленно прекратить хождение по городу пешком». Тогда же личная канцелярия Сталина (так называемый секретный отдел ЦК) была переведена со Старой площади в Кремль, который К.Е. Ворошилову было приказано «очистить от не вполне надежных жильцов»[350].

Освятить кардинальные системные преобразования и консолидировать раздираемое социально-политическими противоречиями общество могла только новая национально-государственная доктрина, направлявшая «переходное» и во многом еще не устоявшееся общественное сознание в облицованное гранитом марксистской догмы русло слепой веры в достижимость великой цели всеобщего процветания. И такая доктрина, основанная на теории построения социализма в одной стране и идее патриотизма (разумеется, в сталинской интерпретации) была с конца 20-х годов взята властью на вооружение. При этом Сталина, считавшего себя единственным душеприказчиком ленинского теоретического наследия, нисколько не смущало высказанное в свое время его учителем предостережение о том, что «в соединении противоречивых задач патриотизма и социализма была роковая ошибка французских социалистов»[351]. Более того, ему, главному теперь идеологу партии, все ясней становилось то, что революционный космополитизм, проповедовавшийся большевиками-ленинцами, уже в значительной мере выработал свой пропагандистский ресурс, да и одухотворявший коммунистический интернационализм, но так и не воплотившийся в реальную действительность лозунг мировой революции, тоже серьезно обветшал и нуждался в корректировке. Тем более, что в своем изначальном, так сказать ортодоксальном, виде он явно ассоциировался с преданным анафеме троцкизмом.

Понимая, что преодолеть инерцию революционного сознания масс будет не просто, Сталин проводил идеологическую ревизию, что называется, исподволь, придерживаясь тактики осторожных шагов. Думается, для него, человека хорошо знакомого с религиозной догматикой, не составляла особого секрета та истина, что приспособить то или иное учение к собственным нуждам можно и не прибегая к радикальному его обновлению, достаточно в нем просто несколько сместить смысловые акценты. Отсюда понятно, почему Сталин, в конце 1924 года вслед за Лениным утверждавший, что «мировая революция будет развертываться тем скорее и основательнее, чем действительнее будет помощь первой социалистической страны рабочим и трудящимся массам всех остальных стран», в июле 1928 года уже, что называется, с точностью до наоборот упирал на то, что «пролетарии всех стран имеют некоторые довольно серьезные обязанности в отношении пролетарской диктатуры в СССР», которые «состоят в поддержке пролетариата СССР в его борьбе с внутренними и внешними врагами…»[352].

В общем, оставаясь вроде бы приверженным прежним ортодоксальным ценностям большевизма, Сталин тихой сапой осуществлял подмену в этой сфере в духе «национал-реформизма»[353]. Это дало в руки главного политического противника Сталина и оракула мировой революции Троцкого сильный дополнительный козырь, которым тот, будучи высланным за границу, не преминул воспользоваться, утверждая, например, следующее:

«Печать время от времени возобновляет предположение, что Сталин стремится к международной революции. Нет более ошибочной мысли. Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение».

Происходившая в СССР идеологическая метаморфоза была очевидной и для представителей старой русской эмиграции. В 1935 году мыслитель и публицист Г.П. Федотов отмечал в Париже, что «мечта о мировой революции погребена окончательно… политика и идеология Советов вступили в фазу острой национализации»[354].

С самого начала проводившейся Сталиным идеологической перестройки стало очевидным, что в отличие от Ленина он претендовал не только на роль пролетарского, но и национального вождя. Поэтому для него, как, впрочем, для любого авторитарного лидера, было так важно морально подчинить себе наряду с партией все общество, во всем его социальном и национальном многообразии. Готовя прочную социальную основу для своего режима, диктатор в соответствии с логикой вещей, которая, по его же словам, «сильнее логики человеческих намерений», вынужден был следовать заповеди своей мудрой предшественницы у кормила российской власти Екатерины II: «Боже, избави играть печальную роль вождя партии, — напротив, следует постоянно стараться приобрести расположение всех подданных»[355]. Устранение социальной и национальной разобщенности, достижение «морально-политического единства» советского общества и сплочение его вокруг общенародного вождя как раз и должна была обеспечить созидаемая впервые в послереволюционной России национально-государственная идеология. Выкристаллизовавшись вскоре в так называемый советский патриотизм и претендуя в известной мере на некое откровение и исключительность, она тем не менее по сути базировалась на тех же элементах, что и ее «прародительница» — «величественная триада» («православие, самодержавие, народность»), сотворенная в 1833 году министром народного просвещения С.С. Уваровым. Эта, как говорят, заимствованная у немецкого философа и поэта Ф. Шлегеля формула антидемократической государственности, ставшая своего рода консервативным ответом на лозунг Великой французской революции «Свобода, равенство и братство» (что с самого начала придало ей оттенок реакционности и изоляционистского охранительства), призвана была освящать режим бюрократической автократии. Поэтому адаптировать ее к специфике сталинского правления не представляло большой сложности: первый компонент формулы был механически заменен на марксизм-ленинизм, второй уступил место сталинскому единовластию, а третий, выполнявший «дежурную» декоративно-демагогическую роль и призванный глянцем ниспосланной сверху «национальной идеи» — вождь (царь) есть выразитель и защитник интересов народных («народ и партия — едины!») — скрадывать полное отсутствие в государстве реального народоправства, мог быть оставлен без изменений.

Чтобы придать своему генеральному идеологическому наступлению наибольшую эффективность, Сталин заметно нарастил и ужесточил репрессивные акции. Тогда, в конце 20-х, ксенофобия была по существу возведена в ранг государственной политики[356] (как, кстати, и при Николае I), а жертвами массового террора стали в первую очередь такие главные хранители остатков общественной самостоятельности, как крестьянство и старая интеллигенция. На деревню обрушился топор «великого перелома», а в городах начались аресты так называемых буржуазных специалистов и «старорежимной» профессуры. ОГПУ поставило на поток фабрикацию политических провокаций наподобие «дел» «Промпартии», «Союзного бюро меньшевиков», «Трудовой крестьянской партии». Следуя своей излюбленной тактике «гнилого компромисса» (выражение Троцкого), Сталин широко использовал в этих акциях гвардию интернационального большевизма, хотя та и не вписывалась в идеологические рамки новой национально-государственной концепции и потому сама была обречена стать следующей жертвой политического террора.