Своя земля - Михаил Козловский

— Владимир Кузьмич, — сказал Санька с облегчением и приложил к груди кулаки. — Вы забудьте, что говорил, ей-богу, это осечка, сгоряча я… думал, вы за бригадира.

— Не в том дело, Александр, — заговорил Ламаш в сосредоточенном раздумье. — Легко решаешь, с кондачка, по прихоти, понял? Надо к чему-то одному крепко-накрепко привязаться, душой прилипнуть, вот тогда сто раз подумаешь, бросать или не бросать. Есть у нас еще такие деятели: сегодня одним занят, завтра другим, не труд у него — работа, и расстается с ней легко, без сожаления, если на новом месте выгоднее. В конечном же счете, ни к чему сердце не лежит, все трын-трава… Я не про тебя говорю, ты жить только начинаешь.

— Я понимаю…

— Понимать мало, Саша, душевно надо почувствовать, — сказал Владимир Кузьмич, сжимая рукой колено Прожогина. — Вот ты насчет Ерпулева. Испорчен он, без вожжей ходить не может, видим это, однако не все же в нем гнило. Ерпулева из нашей Долговишенной не вытянешь, корнями тут врос… Другого на его место поставить бы, да ваш брат капризен, чуть что, сейчас: уйду, уеду из села, без хлеба не останусь. А бригадиром быть не легко, Саша, власть какая бы ни была, как оселок для бритвы, настоящая сталь от нее острее.

Никогда еще председатель не говорил с Прожогиным так просто, словно выкладывал ему свои скрытые от других мысли, волнения своей души. И молодой тракторист, ободренный внезапным доверием, сочувственно проговорил:

— Все наладится, Владимир Кузьмич, не огорчайтесь…

Гриньша посапывал под тулупом, его не тревожили голоса, привык к шуму. Владимир Кузьмич покосился на его курчавые патлы, сказал с восхищением:

— А здоров спать Клинок, не шевельнулся ни разу. Хоть из пушки над ним пали.

— В любой час заснет, — подхватил Санька. — Мы и то поражаемся — как мертвый, еле дотолкаешь. Ночь спит, день спит, заспался совсем. Он уже путает, что во сне видел и что на самом деле случилось, заговаривается даже…

— Ну, поехали, Саша, подкину тебя до села, — поднялся Ламаш и застегнул сырой плащ. — Пошли!

Когда вышли из будки, жеребец коротко заржал, стал перебирать ногами — соскучился в одиночестве под разлапистой грушей, укрывшей от дождевого сеянца. Почувствовав свободу, рванул дрожки и широкой рысью вынес с опушки на дорогу, разбрасывая по сторонам ошметки грязи.

— Хороший у вас конь, — сказал Санька за спиной Ламаша. — Как пуля летит, вот бы наперегонки с машиной.

— Такой и нужен председателю, — засмеялся Владимир Кузьмич и повернулся к трактористу. — Слушай, Александр, как ты ухитрился выступить по радио? Я ломал голову, но так и не догадался. Что ты сделал?

— Пустяки, — Санька польщенно улыбнулся.

— А все-таки…

— Дело простое: достал громкоговоритель, приладил к сети, а на вход приемника подключил его динамик, вроде микрофона. Вот и весь фокус! Я приемниками с пацанов увлекаюсь…

— И все?

— Все, Владимир Кузьмич.

— Ловкач! Только ты, изобретатель, брось эти штучки. Смотри, в другой раз легко не отделаешься.

9

За низкорослым частым леском из дубняка и березок паслось сотни полторы колхозных бычков. Тут же, в пологом ложку, заросшем по скатам лещиной, расположилось их пристанище — легкая загородка из тонких лесин, навесы из соломенных матов. У спуска в ложок установили будку на колесах от тракторного плуга — летнее жилье трех пастухов.

Владимир Кузьмич заехал на стойбище посмотреть, как нагуливается молодняк, — давно обещал пастухам, да все не выкраивалось время. Застал одного Золочева, высокого жилистого старика, бессменного колхозного скотника. Ему далеко за шестьдесят, но выглядит еще крепко, бородка у него курчавая, бурая, как медвежья шерсть, с едва заметной пробелью. Несмотря на жару, он в долгополом брезентовом плаще с капюшоном. Перед ним на скошенном клеверище паслось рыже-пестрое стадо полугодовалых бычков, головами в одну сторону. Увидев председателя, старик приподнял поношенную солдатскую фуражку с черным околышем.

— Здоров, Илья Дмитрич! — крикнул Ламаш, подгоняя жеребца к березкам на краю ложка, в их сквозную тень. — В гости приехал, принимай.

— Милости просим, — снова поклонился старик. — Давненько не заглядывали.

— Хорошее местечко выбрали, а! С каждым годом здесь все зеленее, — с одобрением говорил Владимир Кузьмич, оглядываясь вокруг. — Курорт, одним воздухом сыт будешь.

— Место завлекательное, — откликнулся Золочев.

— Один командуешь? — спросил Владимир Кузьмич, подходя к старику.

— Один. Нынче моя смена.

— Ну, как вы здесь?

— Да так. По обыкновению. Живем как солдаты в лагере.

Почти плотной кучей паслись на клевере бычки, словно невидимая сеть сдерживала их на клетке выпаса, препятствуя разойтись по всему полю. По небу медленно текли облака. Тени их перекатывались с леска на стадо, и когда уплывали дальше, шерсть на бычках начинала искриться и глянцеветь. Черно-белый, с короткими, толстыми, особенно округлыми в коленях ногами бычок и второй, рыженький, отделились от стада и паслись вместе, с края поля, ближе к пастуху.

— А компактно держатся, — сказал Ламаш. — Будто одной веревочкой связали.

— К тому приучены, — коротко отозвался пастух.

— Смотри, и они по-разному растут, — показал Владимир Кузьмич на отделившихся бычков. — Пестрый-то много крупнее рыженького.

— А-а, приметил, — проговорил старик с внезапной ласковой усмешкой. — Пестрый, почитай, на месяц моложе, а здоровше, мослы у него, значит, ядреней. Таких-то у нас тридцать одна штука. Он искусственник… — И вдруг попросил: — Папироски не найдется, обнищал я табачком.

Закурив, они сели рядком на траву. Владимир Кузьмич снял фуражку, подставил под ветерок потную голову.

— Вот и ты враз приметил, что бычки несходны, — заговорил старик, осторожно удерживая папиросу коричневыми искривленными пальцами. — Пестрый, по-нашему Самохвал, от Зозули. Куда уж неказиста коровка, а приплод хорош. Замечаю я, Владимир Кузьмич, от наших быков толку мало, искусственники породнее свойских, второй год слежу. Они и костяком покрепче, и мясо быстрее набирают. Выгоднее они…

— А ведь ты, Илья Дмитрич, прежде сомневался, — заметил Ламаш.

Пастух негромко посмеялся:

— Ишь ты, припомнил!.. Что ж, такое дело — правда. Да и то сказать: по новине все блажится, будто не так. Перед войной были у нас быки, глядеть на них страшно, чисто звери какие, пастухи и те их остерегались. А тут заранее ничего не скажешь, химия какая-то…

— Давно пора с наукой подружиться, Илья Дмитрич.

— Оно-то так, наука до всего достигла. — Старик переложил на другое место длинный пастушеский посох. — Мы тут меж собой уже гутарили. Как бы лучше взяться за дело, глядишь, годочка через три-четыре и обновили бы стадо. Вот был я недавно в совхозе, свояк мой там в пастухах, ну, скажу, загляделся на ихних коровок, — здоровенные, сытые, у каждой вымя, как цистерна. Поболе пуда иные дают. Вот нам бы такое стадо, Владимир Кузьмич.

— Всего сразу не достигнешь, сил маловато, — сказал Ламаш. — Однако кое-что сделали, сам видишь. Да не все и от нас зависит.

Старик помолчал немного, словно вдумываясь в услышанное, потом заговорил неторопливо:

— Стою давеча тут, посматриваю кругом и припоминаю. Места знакомые, мальцом облазил их вдоль и поперек. Вон за теми кустами дедовская полоска была, сплошь песок, ржицу, бывало, посеем, так и заяц в ней не схоронится: с краю в край насквозь проглядывается. Бедовали ужасть как, отца на германской убили, осталось нас семеро душ, мал мала меньше, а работников — дед да мать, и я за работника, а было мне лет шашнадцать. Иной раз корки хлеба и той в избе не сыщешь, а дед на все имел свою поговорку: «Бог даст день, бог даст пищу». Так и помер в гражданскую с той верой.

— Нам поговорка эта не подходит.

— Многое нам не подходит из прежнего, это верно, — согласился Илья Дмитрич. — Мы понимаем, никто не даст, самим обо всем радеть надо, а дел-то у нас еще у-у-у…

— Что же прежде мало сделали? — несколько уязвленно сказал Владимир Кузьмич. — Сколько председателей у вас перебывало, а ни стада доброго нет, ни построек. А теперь все сразу требуете.

— Как же иначе, Владимир Кузьмич, — живо откликнулся старик. — Оно всегда так бывает, кто хорошо везет, на того и надежда. — Приподнявшись, он ладонью прикрыл глаза от яркого света. — Какое-то начальство господь несет…

По лесной увалистой дороге, близко к склону ложка, за чащей кустов, медленно пробиралась «Волга». Приглядевшись, Владимир Кузьмич узнал машину секретаря райкома и подумал, что Протасов так и не уехал в Сочи. Но когда машина выехала из кустов и остановилась, из нее вышел Завьялов. На нем был просторный, ослепительно-белый легкий пиджачок и какого-то странного, серебристо-голубоватого цвета брюки. Обходя кусты, Завьялов степенно приблизился к сидевшему на траве Ламашу и, сняв шляпу из нежной желтоватой соломки, вытер платочком бугристый, залысевший спереди череп.