Мама, я жулика люблю! - Наталия Медведева

— Володя! Рыженький, я сейчас на Ленфильме была. Меня снимали!

Он берет меня за руку. У него и на руках веснушки. Какой-то он уж слишком застенчивый. Из-за своей рыжести? Глупо. Это же редкость — голубоглазый, светловолосый. Все нации смешались — грузины с русскими, русские с евреями, евреи со всеми…

— Можно тебя пригласить куда-нибудь? Я так рад тебя видеть, ты не представляешь! И за тебя рад.

— Конечно, можно, Рыженький! Пригласи меня. Вот только матери позвоню.

Я зачем-то вру ей, что еду к Саше. Чтобы лишних разговоров не было? Куда, мол, с кем, немедленно домой…

— Володя, давай куда-нибудь с музыкой. Не в ресторан только.

Я совсем очумела — я ведь в школьной форме. Рыжий не верит, смеется. Я расстегиваю плащ, как только мы садимся в такси, и он заливается краской смущения, но и какого-то возбуждения. Может, действительно, строгое платье монашенки эротичнее голого тела? Поедем в бар «Баку», у Рыжего там знакомые, так что в плаще пропустят. Я просто слюной захлебываюсь, рассказывая ему о пробах. Привираю, конечно, будто бы я буду сниматься в главной роли. Он с восторгом смотрит на меня и все время подносит мою руку к своим губам. Не целует, а осторожно прикасается.

«Баку»… Сколько я не была уже тут? Год. С прошлой зимы, когда мать искала нас с Ольгой в этой, по ее выражению, клоаке. Мы «отдыхали» на чьей-то квартире… Как нежно я называю еблю: отдыхали! Дуры набитые! С кем только не уезжали мы из этого бара! Да и все девчонки, приходящие в бар, покидали его с кем-то. Бегали в туалет и решали — ехать или нет… дать — не дать… как свалить? номерок от гардероба у него…

Сейчас я вхожу сюда со странным чувством превосходства. Все-то я об этом месте и его посетителях знаю…

Рыженький дает гардеробщику трешку, и меня пропускают в плаще. Поднимаемся по лестнице. По той самой, по которой зимой девчонку за волосы тащили.

— Наташа, у меня ведь рубашка под пуловером. Ты надень его на платье, получится, будто у тебя юбка коричневая и бордовый свитер. Передник только сними.

Я захожу в туалет. Боже мой, я ведь только о ней подумала, о девчонке, которую за волосы… Она опять здесь, и глаза опять заплаканные. Опять ее что-то заставляют делать. Засовываю передник в рукав плаща, как шапку и шарф в детстве… Хочет она, значит, хуй, например, кому-ни-будь отсосать в этом же туалете — раз здесь!

В баре темно, как у негра в жопе, — Зося бы так сказала. Две девочки танцуют. Все та же публика — наглые центровые хуй и парочки, троечки пиздюшек типа — и хочется, и колется.

За наш столик уж, конечно, никого постороннего не подсадят — Рыжий что-то пошептал бармену. Официант шампанское приносит. Мы сидим друг против друга, и наши колени касаются под столом. Странное ощущение в момент их соприкосновения. Будто спазм в паху, прямо между ног. Какая я блядь! Мы выходим танцевать. Под Азнавура. «Ля богема, ля богема» — да, очень кстати для этого места. Богема… ха-ха! Рыженький боязливо держит свои руки на мне, не пытается привлечь к себе, прижать. Ну и хорошо! Пусть я как что-то хрупкое в его руках, к чему он боится прикасаться. Особенно это приятно в этом баре, где столько грязи было. Да и сейчас есть. Не со мной только.

— У тебя тушь на пальцах. Зачем ты ходишь на работу? Тем более такую… не подходящую тебе?

— Это временно… как и все, впрочем. Но я уйду. Вот съемки начнутся, и я брошу. И вообще я хочу уйти из дома. Я с мамой и бабушкой живу. Так они мне надоели!

Рыжий опять держит мои руки, но сейчас не просто касается, а целует. Сашка мне никогда руки не целует. Официант вытирает лужицу вокруг бутылки.

— Хочешь, живи у меня.

Ничего себе! А он сразу как бы оправдывается.

— Я все равно там не живу. Я у жены живу… пока.

Господи, жена какая-то! У всех свои проблемы.

— Трудно объяснить ситуацию… Ну, у нас договор такой. Из-за денег. Контракт своеобразный.

Людка рассказывала, что за границей, когда женятся, то заключают брачный контракт. Чтобы в случае развода не произошло никаких казусов с делением имущества. Это значит, они, еще не поженившись, уже думают о том, как бы кто друг друга не объебал при разводе. Чтобы не было потом удивленного лица — как, это разве не мое?! Как логично, умно… мерзко.

— Спасибо, Володя. Но… Я ведь тебя и не знаю совсем. Да и ты меня, может, я аферистка?

— С такими глазами? Не поверю.

Мне грустно. Если бы я согласилась, то не обошлось бы без ебли. Не то что я не хотела бы с ним переспать, но это было бы, как плата. За квартиру. И он наверняка не обрадовался бы, узнав, что я в квартире буду жить с Александром. Но, может, я напрасно так думаю, может, Рыженький от всей души и, может, не все только из-за пиписьки, будь она проклята…

Рыжий провожает меня домой. По Садовой, мимо Гостиного Двора, мимо Банковского сада. Дальше, дальше — переулок. Как смели переименовать его из улицы Гороховой в переулок Дзержинского?! Ведь там же Рогожин жил! Может, взаправду… Там он Настеньку бритовкой… Может, Достоевский сам, как Идиот, шел по Гороховой! искал рогожинские окна…

Мы входим в мой переулок. Я держу Рыжего под руку, но, пройдя несколько шагов, почему-то опускаю руку. У самого моего парадного автобус. Туристический. Как странно — в переулке стоянка запрещена.

— Володя, спасибо! Было очень хорошо. Правда.

Он стесняется до глупости. Мне действительно было хорошо. Я обнимаю его. Мы стоим напротив парадного. Я целую его в ухо, и его волосы касаются моей щеки. Шелковистые, рыженькие. Он боязливо касается моих плечей. И потом вдруг, как задохнувшись, сжимает их и целует меня в рот. Сильно. Он наклоняет меня назад, и я уже чувствую затылком свою спину — он целует меня в шею. Мы можем пойти в подъезд и целоваться, целоваться… Не надо. Лучше так все оставить.

— Иди, Володя. Пока.

— Я встречу тебя завтра с работы.

Я целую его в веснушчатую щеку и убегаю в парадное. Как хорошо, что мы не вошли в него — как всегда, темно и воняет мочой.

39

Лифт открывается. Свет из него освещает площадку. Откуда-то из угла выходит Александр. Он выгоняет из лифта Людмилу и Жана и впихивает в него меня. Мы поднимаемся вверх, и он вдавливает меня в тонюсенькую стеночку. Кто-то выцарапал на ней: «Эльвис Пресли — король рокен рола». Он, как котенка, держит меня за шкирку — за ворот плаща.

— Открывай.

Как просто и скупо! Военный приказ. Он буквально по воздуху пронес, протащил меня к дверям квартиры.

— Тише. Уже поздно.

— Открывай, я тебе говорю.

В «моей» комнате свет.

— Вот, Маргарита Васильевна. Ваша невинная дочь.

Торшер включен. Мать на расстеленном диване. В пижаме, чуть прикрывшись одеялом. «Капитанская дочка» в руках. Она не поверила мне, когда я прочла: «…чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде…» Она будто и не удивлена нашим появлением.

— Я только что был здесь. Ты, оказывается, со мной! Ты со мной сейчас перед парадной целовалась?

Он ударяет меня по лицу. Какие глаза у него… Он ненормальный и пьяный, и у него травма головы.

— Саша, прекратите здесь… Что происходит, Наташа?

Александр хватает со стены, срывает, змею.

— Происходит то, что ваша дочь, как эта змея, заползла ко мне в душу и изжалила всю. Сука!

Это уму непостижимо! Соседи… мать… «Сука» — при матери!

— Убирайся вон отсюда! Что ты устроил тут? Как ты смеешь, негодяй!

Александр пытается переломить змею о колено. Он согнулся над ней, и я вижу, как слезы капают из его сумасшедших глаз. Он напрягается, стукает змеей о колено и наконец разламывает ее. Змею. Меня.

— Саша, немедленно прекратите! Приходите в нормальном состоянии и выясняйте отношения.

Он выкидывает половинку змеи в форточку. Она с грохотом приземляется на груду ящиков в закутке, куда я бросала ключ девушке-маляру. Потрясая второй половинкой, он медленно движется на меня.

— Все выяснено, вся она выяснена, все…

Я пытаюсь вытолкнуть его из комнаты. И он, бросая вторую половинку змеи на пол, шарахается от меня и со словом «уйди!» выбегает. Несколько минут мы слышим грохот его ботинок, сбегающих вниз по лестнице.

— Боже мой, Наташа! Боже мой! Что же ты делаешь?

Я подбираю обломок змеи, верчу его в руках, потом бросаю в кресло и ухожу. Иду в бабушкину комнату, где ее нет, и причитаю на ходу какую-то галиматью.

Как я всегда негодовала, когда бабушка приносила украденные бутылочки с работы. Она один раз не выдержала и наорала на меня: «Курочку есть хочешь, печеночку парную любишь?!» Господи, да есть курочки — с Володькой-баскетболистом мы покупали. Они, правда, импортные, а значит — в два раза дороже. Вот моя бабушка и снабжала местных мясников винцом да спиртиком — за курочку. Как это все… стыдно.

Мать не пошла за мной ночью. И утром не заглянула в комнату.