Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То было недавно изобретенное сельскохозяйственное орудие – конная рядовая сеялка, которая в этом своем усовершенствованном виде была пока неизвестна на юге Англии, где все еще, как во времена Гептархии, сеяли при помощи древнего лукошка. Ее появление на хлебном рынке произвело такую же сенсацию, какую мог бы произвести летательный аппарат на Чаринг-Кроссе. Фермеры столпились вокруг сеялки, женщины норовили подойти к ней поближе, дети залезали под нее и в нее. Машина была окрашена в яркие – зеленые, желтые и красные – тона и казалась каким-то гигантским гибридом шершня, кузнечика и креветки. Можно было бы также сравнить ее с фортепьяно, лишенным передней стенки. Люсетте пришло в голову именно это сравнение.
– Что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно, – сказала она.
– Эта машина что-то делает с пшеницей, – проговорила Элизабет.
– Интересно, кому это вздумалось привезти ее сюда? Обе подумали, что этот новатор, наверное, не кто иной, как
Дональд Фарфрэ: хоть он и не фермер, а все-таки тесно связан с сельским хозяйством. Как бы откликаясь на их мысли, он в эту минуту сам появился на сцене, бросил взгляд на машину и принялся ее осматривать с таким видом, словно ее устройство было ему хорошо знакомо. При виде его наши наблюдательницы вздрогнули, а Элизабет отошла от окна в глубь комнаты и стала там, словно поглощенная созерцанием стенной обшивки. Она едва ли сознавала, что делает, пока Люсетта, возбужденная стечением двух обстоятельств – своим новым нарядом и появлением Фарфрэ, не проговорила:
– Пойдемте посмотрим на эту машину, чем бы она там ни была.
Элизабет-Джейн вмиг надела шляпу и шаль и вместе с Люсеттой вышла из дому. Среди столпившихся земледельцев одна лишь Люсетта казалась настоящей владелицей новой сеялки, потому что она одна соперничала с нею в яркости красок.
Приятельницы с любопытством осматривали сеялку – ряды вложенных одна в другую трубок с широкими раструбами и небольшие совки, похожие на вращающиеся ложечки для соли; совки эти бросают зерно в раструбы, и, ссыпавшись по трубкам, оно падает на землю. Но вот кто-то проговорил:
– Доброе утро, Элизабет-Джейн. Девушка подняла глаза и увидела отчима.
Он поздоровался с нею довольно сухим и резким тоном, и она так смутилась, что, утратив свое обычное спокойствие, нерешительно пролепетала первые пришедшие ей в голову слова:
– Это та дама, у которой я живу, отец… мисс Темплмэн. Хенчард снял и широким жестом опустил шляпу, коснувшись ею своих колен. Мисс Темплмэн поклонилась.
– Мне очень приятно познакомиться с вами, мистер Хенчард. – сказала она. – Диковинная машина.
– Да, – отозвался Хенчард и принялся объяснять устройство машины, очень язвительно высмеивая его.
– А кто привез ее сюда? – спросила Люсетта.
– И не спрашивайте, сударыня! – ответил Хенчард. – Эта штука… да что там – нечего и думать, что она будет работать. Ее привез сюда один наш механик по совету некоего выскочки и наглеца, который воображает…
Но тут взгляд его упал на умоляющее лицо Элизабет-Джейн, и он умолк, вероятно предположив, что ухаживание Дональда имеет успех.
Хенчард повернулся, собираясь уходить. И тут произошло событие, которое побудило его падчерицу заподозрить, что у нее галлюцинация. Она услышала шепот, как будто исходивший из уст Хенчарда, и в этом шепоте различила слова: «Вы не пожелали принять меня!» – произнесенные укоризненным тоном и обращенные к Люсетте. Элизабет-Джейн не могла поверить, что они сказаны ее отчимом, – разве только он произнес их, обращаясь к одному из стоявших поблизости фермеров в желтых гетрах. Люсетта молчала, а Элизабет вскоре забыла об этих словах, так как услышала чью-то негромкую песню, казалось исходившую из самой машины. Хенчард уже скрылся в торговых рядах, а приятельницы устремили взгляд на сеялку. За нею они увидели согнутую спину человека, который засунул голову в машину, стараясь раскрыть несложные тайны ее механизма. Он тихонько напевал:
То было ясным летним днем,
Светило солнце за холмом,
Шла Китти в платье голубом
Тропою горной в Гаури.
Элизабет мгновенно узнала певца, и лицо у нее стало виноватым, хоть она и не чувствовала за собой вины. Потом певца узнала Люсетта и, лучше владея собой, лукаво проговорила:
– Сеялка поет «Девушку из Гаури»… вот так чудеса! Закончив наконец осмотр, молодой человек выпрямился и увидел приятельниц.
– Мы пришли посмотреть на удивительную новую сеялку. – сказала мисс Темплмэн. – Но с практической точки зрения эта машина бесполезна… ведь правда? – спросила она под влиянием объяснений Хенчарда.
– Бесполезна? Ну нет! – серьезно ответил Фарфрэ. – Здесь она произведет целую революцию! Сеятели уже не будут разбрасывать семена как попало, так что «иное падает при дороге, а иное в терние». Каждое зернышко попадет как раз туда, куда нужно, и только туда!
– Значит, романтика сева кончилась навсегда, – заметила Элизабет-Джейн, радуясь, что у нее с Фарфрэ есть хоть что-то общее: привычка к чтению Библии. – «Кто наблюдает ветер, тому не сеять», – сказал Екклезиаст, но теперь его слова ужо потеряют значение. Как все меняется в жизни!
– Да, да… Так оно и должно быть! – согласился Дональд, устремив глаза куда-то вдаль. – Но такие машины уже появились на востоке и севере Англии, – добавил он, как бы оправдываясь.
Люсетта не принимала участия в их разговоре, ибо ее знакомство со Священным писанием было довольно ограниченно.
– Это ваша машина? – спросила она Фарфрэ.
– О нет, сударыня, – ответил он, смущаясь и благоговея при одном лишь звуке ее голоса, в то время как в присутствии Элизабет-Джейн он чувствовал себя совершенно свободно. – Нет, нет… я только дал совет приобрести ее.
Наступило молчание, во время которого Фарфрэ, казалось, не видел никого, кроме Люсетты; очевидно, он уже позабыл об Элизабет, привлеченный иной сферой, более яркой, чем та, в которой обитала она. Люсетта, чутьем угадывая, что его обуревают разноречивые чувства и что сейчас тяга к делам столкнулась в нем с тягой к романтике, проговорила весело:
– Ну, не пренебрегайте своей машиной из-за нас, – и пошла домой вместе со своей компаньонкой.
Элизабет-Джейн чувствовала, что все это время была лишней, но не понимала почему. Люсетта разъяснила ее недоумение, сказав, когда они обе снова уселись в гостиной:
– Я на днях случайно разговорилась с мистером Фарфрэ и потому поздоровалась с ним сегодня.
В этот день Люсетта была очень ласкова с Элизабет-Джейн. Обе они наблюдали, как толпа на рынке сначала густела, а потом мало-помалу стала редеть, по мере того как солнце медленно склонялось к западной окраине города и его косые лучи падали вдоль длинной улицы, освещая ее из конца в конец. Двуколки и повозки отъезжали одна за другой, и наконец на улице не осталось ни одного экипажа. Мир на колесах исчез, его сменил мир пешеходов. Батраки с женами и детьми хлынули из деревень в город за покупками, и вместо стука колес и топота копыт, ранее заглушавших остальные шумы, теперь слышалось только шарканье множества ног. Сошли со сцены все сельскохозяйственные орудия, все фермеры, весь имущий класс. Торговля в городе из оптовой превратилась в розничную, и теперь из рук в руки переходили уже не фунты, как днем, а пенсы.
Люсетта и Элизабет видели все это, потому что не закрывали ставней, хотя уже наступила ночь и на улицах зажгли фонари. При слабом свете камина они разговаривали более непринужденно, чем при дневном.
– Ваш отец, вероятно, никогда не был вам близок, – проговорила Люсетта.
– Да. – И, позабыв о кратком миге, когда она услышала загадочные слова Хенчарда, видимо обращенные к Люсетте, девушка продолжала: – Это объясняется тем, что он считает меня невоспитанной. Я старалась улучшить свои манеры, – вы представить себе не можете, как старалась! – но все напрасно! Разрыв между родителями тяжело отразился на мне. Вы не знаете, каково это, когда на твою жизнь падают такие тени.
Люсетта как-то съежилась.
– Да… то есть я не знаю таких теней, – сказала она, – но можно испытывать чувство стыда… позора… от других причин.
– Разве вы когда-нибудь испытывали эти чувства? – простодушно спросила младшая собеседница.
– О нет! – быстро ответила Люсетта. – Но я думала о… о том, что женщинам иногда случается попасть в двусмысленное, с точки зрения общества, положение, хоть и не по своей вине,
– Вероятно, они чувствуют себя очень несчастными.
– Они теряют покой – ведь другие женщины их презирают, правда?
– Не то чтобы презирают. Но они не очень их уважают и любят.
Люсетта опять съежилась. Даже здесь, в Кэстербридже, ей приходилось опасаться, как бы люди не узнали о ее прошлом. А главное – Хенчард не вернул ей толстой пачки писем, которые она писала и посылала ему в первую пору смятения чувств. Возможно, они были уничтожены; и все-таки лучше бы она их не писала.