Последний гвоздь - Стефан Анхем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А Теодор? Почему он ничего не рассказал, когда я его навещал.
– Он многое не рассказывал. Особенно тем, кому не доверял.
Фабиан поднял глаза и встретился с ней взглядом.
– Простите, это было похоже на критику, – продолжала она. – Я другое хотела сказать. Он и мне ничего не рассказал.
– Но я его отец. Если он не доверял мне, то кому он мог доверять?
– Вы именно этого пытаетесь добиться? Показать ему, что он может на вас положиться.
– Я лишь пытаюсь узнать, что случилось. Узнать правду. Коморовски отвела взгляд и глубоко вздохнула.
– Вы можете вздыхать сколько угодно. Однако мы с одним из лучших шведских судмедэкспертов изучили все раны и синяки у него на теле, прежде всего, на голове, и все указывает на то, что избиению подвергся он сам и лишь пытался защититься.
– Вы хотите сказать, что они лгут нам прямо в лицо.
– Должно быть, не в первый раз.
– Но зачем? В чем их мотив? Я хочу сказать, что он ведь покончил жизнь самоубийством. А что касается следов у него на теле, в них нет ничего такого странного, если ему досталось немало ударов, после того как он избил другого заключенного. Мог ли он сам нанести себе повреждения? Может, он бился головой о стену, пока в волосах не застряла краска? Самоповреждающее поведение не такая уж редкость, когда находишься в изоляции.
Фабиан покачал головой.
– Если бы все остальные их утверждения оказались правдивы, то, может быть, я в это и поверил бы. Но не сейчас, не со всей этой завесой тумана.
– Не понимаю, о какой такой завесе вы говорите.
– Например, где он покончил с собой. Они утверждают, что у себя в камере. Тогда вопрос в том, как объяснить канцелярскую кнопку у него в ладони? Или тот факт, что во время вскрытия Эйнар Грейде установил – такие следы вокруг шеи не могли остаться от сплетенных полосок простыни. По его словам, вероятнее, что он повесился на проводе. Но в его камере ничего подобного нет. Зато есть в комнате, в которой его изолировали, и где они, помимо прочего, так же, как и на стенах, подновили зеленую краску вокруг провода вплоть до светильника.
Коморовски задумалась, прежде чем наконец кивнула.
– Да, возможно, вы правы. Возможно, самоубийство он совершил в изоляции, а не в своей камере, – она развела руками.
– И тут мы подходим к вашему вопросу, – сказал Фабиан. – Зачем им об этом врать?
– Фабиан, возможно, вы забыли, но вчера я присутствовала на опознании, и вы вдруг затеяли настоящий допрос персонала. Я там была и видела, как вы на них давили и требовали точной информации о его гибели.
– Да, требовал. Разве это странно?
– Совсем нет. Но, может, вам следовало бы спросить кого-то другого. Кого-то, кто знает, что произошло, и не будет хвататься за самый вероятный сценарий, чтобы просто вас успокоить.
– Предположим, что так оно и есть. Почему тогда просто не признать задним числом, что они дали ошибочную информацию и рассказать, как все было на самом деле, вместо того, чтобы настаивать на лжи?
– Не знаю, Фабиан. Может, потому что вы так сильно на них давили и не оставили им выбора.
– Так это я виноват в том, что они лгут? А дело не в том, что на самом деле они хотят скрыть, что вообще поместили его не в одиночную камеру, а в кладовку с прикрученными к стене полками, чтобы он мог добраться до провода на потолке. Вы это хотите сказать? Что скрывать им нечего, и на самом деле проблема во мне?
В ее глазах он увидел это. Ответ. Задолго до того, как пришли в движение ее губы.
Когда слова наконец созрели, он уже покидал ее офис.
22
Ян Хеск никогда не слышал ни о чем подобном. Когда в деле пропадали или терялись улики, это чаще всего происходило из-за небрежной маркировки, и если как следует поискать, то они, как правило, находились, просто не на той полке.
Сейчас же с ними случилось что-то совершенно иное. В данном случае кто-то посторонний проник как в полицейское управление, так и в отделение судмедэкспертизы и вычистил все улики по их делу.
Когда Хейнесен обо всем рассказал, новость ударила Хеска как обухом по голове. Но вместо того, чтобы жалеть себя и кататься по полу в позе эмбриона, он впал в ярость. Его, а он почти никогда не злился, внезапно охватило бешенство, и он почувствовал, что с него хватит. Надо, черт побери, кончать с этим.
Он притормозил и припарковался перед домом на улице Япанвей, заглушил двигатель и вышел из машины. Причин парковаться где-то в другом месте и делать вид, будто за ним нет слежки, больше не было. Естественно, они знали, где он живет.
Первое, что он сделал, – собрал группу и проинформировал их о последних событиях. В этот раз он ничего не умалчивал и рассказал все: от найденного у Могенса Клинге мобильного до двух мужчин, которые за ним следили и, возможно, даже что-то ему подмешали.
Рискованный шаг, который мог навредить делу, поскольку он никого из них, кроме Хейнесена, не знал достаточно хорошо, чтобы понимать, можно ли им доверять. Но будь что будет. В одиночку он с этим не справился бы. Он в них нуждался, и как только дал им это понять, наконец проявилось то самое ощущение команды, которое он все время искал.
Отпала необходимость метить территорию, и его лидерство перестало ставиться под сомнение. Каждый вдруг осознал свою роль, как будто они всегда работали вместе.
Он взглянул через плечо и увидел идущую с коляской женщину и пожилого мужчину с мочившейся на фонарный столб таксой и затем пошел дальше к дому.
Они договорились о том, что пока ему нужно только поменять замки во входной двери и что с сегодняшнего дня они по возможности будут проводить совещания за пределами Управления. Поддавшись легкому давлению, Хейнесен предоставил им в распоряжение свою квартиру в районе Кристиансхавн и сейчас занимался перемещением туда всего самого необходимого.
Что касается пропавших проб и улик, некоторые из них были утрачены, но другие можно будет восстановить. В любом случае, новые улики будут намеренно неправильно промаркированы согласно
