Дьявольские трели, или Испытание Страдивари - Леонид Бершидский

— И ты туда же, — беззлобно рассмеялся Джонсон. — Трина тоже вечно пугает меня: Ленни обидчивый, Ленни ревнивый, Ленни кинет тебе подлянку… Но она баба, а ты Сонни Бой Уильямсон, если я правильно помню, как тебя кличут.

— Ладно, пора начинать, пока этот не упал рожей в грязь, — проворчал гармошечник, обращаясь к Эдвардсу. — Смотри, сейчас он опять задом повернется.

И точно, Джонсон встал так, чтобы Ханибою не видно было его рук.

— Что ты там прячешь, я все равно играю лучше тебя, — подзадорил его Эдвардс. — Вот если бы у тебя были сиськи, как тыквы, я бы на тебя смотрел во все глаза. А так — кому ты нужен?

Вместо ответа Роберт ударил по струнам, и они, не сговариваясь — не в первый раз уже вместе, — выдали «Милый дом, Чикаго». «Наверняка больше половины здешней публики думает, что Чикаго и правда в Калифорнии, как поется в этой песне, — думал Джонсон, извлекая из своей гитары такие чистые высокие ноты, что Эдвардс невольно косился на него, надеясь все же мельком увидеть положение пальцев. — Может, и Трина так думает. Почему женщина должна сидеть на месте, как какая-нибудь курица? Да потому что она курица и есть».

Трины в переполненной комнате не было. Зато на краю толпы ошивался Ленни, словно у него не было работы в самый тяжелый вечер недели.

К концу песни на лбу у Джонсона выступила испарина. Августовская жара в Миссисипи — это только для тех, кто и в аду способен пьянствовать и петь блюз. Роберт был из таких, но в этот вечер что-то с ним творилось не то. Вот на секунду и свет померк в глазах, но Роберт сморгнул это недоразумение, глотнул виски и принялся за вторую песню. Как он ее доиграл, он уже не помнил, хотя как-то, наверное, доиграл, потому что, когда очнулся, Сонни Бой выдувал последнюю жалобную ноту из своей гармошки. Комната кружилась, и Джонсон споткнулся, пытаясь поймать вращение и не упасть.

— Я знал, что ты не умеешь пить. — Эдвардс подхватил его за локоть. — Ну и зачем ты выжрал полбутылки еще до третьей песни? Теперь никакого толку от тебя не будет.

— Мне нехорошо, Ханибой, — пробормотал Роберт. — Что-то меня ноги не держат.

— Еще бы. Ты же пьян как свинья.

Лже-Уильямсон потянулся к бутылке, которую Джонсон поставил у ног.

— Убери руки! — К Роберту вдруг вернулись силы. — Это мой виски. Купи себе бутылку и делай с ней что хочешь.

— Я не собираюсь из нее пить, — успокоил его гармошечник. — Сейчас верну, если хочешь насмерть отравиться.

Джонсон позволил ему взять бутылку и обнюхать горлышко.

— Да из нее просто несет крысиным ядом! Ленни отравил тебя, — спокойно констатировал фальшивый Сонни Бой. — А ведь я говорил тебе, не пей из бутылки, которую не сам открывал.

— Дай сюда, — Джонсон протянул руку за бутылкой, получил ее и отхлебнул еще глоток. — Если это крысиный яд, в тебе он течет вместо крови.

— Эй, вы что, трепаться сюда пришли? — крикнул музыкантам кто-то из публики. — А играть кто за вас будет, черти ленивые?

Ханибой с сомнением покосился на Джонсона. Тот взял первый аккорд «Дамы пик», сбился, бессильно опустил правую руку. Повернулся к публике.

— Я прошу… прощения, но… мне нехорошо сегодня… Я не смогу больше играть.

Послышался недовольный ропот. До Джонсона донеслись и крики:

— Это еще что за хрень?

— Да ты просто нажрался!

— Перестань выпендриваться и играй!

Роберт снова взял первый аккорд, но пальцы не слушались его. Он пошатнулся и рухнул бы, если бы лже-Сонни Бой не обхватил его за талию.

— Спокойно, ребята, сейчас мы продолжим играть, только отправим Роберта домой. Вы же видите, он сегодня нездоров, — сказал Эдвардс. — Давай, Сонни Бой, вытащим его во двор, а там кто-нибудь да отвезет его в Гринвуд.

Джонсон не сопротивлялся. Во дворе его вывернуло.

— Простите… ребята… в долгу не останусь, — прошептал он, когда его укладывали в повозку.

Очнулся Роберт у себя дома — то есть в домике на Янг-стрит. Домик этот вполне мог быть собран из нескольких больших ящиков: узенький фасад, низкий потолок, три комнаты анфиладой, так что если бы кто-то выстрелил от входа из дробовика, дробинки, пролетев через весь дом, застряли бы в дальней от улицы стене. Кто-то заботливый снял с него пиджак, брюки и ботинки, а у кровати поставил таз. Джонсон тут же засунул в глотку два пальца, но желудок его был пуст. Он словно выкупался в холодном поту. Встать не стоило даже пытаться. Но Роберт никогда не был благоразумным, так что сполз с кровати — и оказался на четвереньках. Теперь он не мог ни выпрямиться во весь рост, ни вскарабкаться обратно на кровать.

Тут Роберт услышал скрип входной двери и следом — плохо пригнанных половиц. С трудом подняв голову, он распознал в своем госте белого человека, одетого, несмотря на жару, в темный костюм-тройку.

— Никак, Роберт, собираешься меня облаять, — сказал белый. — И то: дверь открыта, а дом, кроме тебя, никто не сторожит.

— Что вам нужно? — прохрипел Джонсон.

— Дай-ка я помогу тебе лечь. Ты все-таки музыкант, а не сторожевой пес, верно?

Белый подхватил Джонсона под мышки и легко, будто вовсе невесомого, поднял на кровать. Роберт рухнул на спину, а гость подтянул к кровати табуретку и уселся на нее, скрестив ноги в дорогих ковбойских сапогах из змеиной кожи.

— Я приехал звать тебя выступить в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, — сказал белый. — Запись, которую сделал Дон Ло, произвела сенсацию среди всяких яйцеголовых профессоров на Севере. Они говорят, ты король Дельты.

Джонсон слабо улыбнулся.

— Сам ты король, — выговорил он.

— Я? Это смотря с кем сравнить. А вот перед тобой я, пожалуй, виноват. Я к тебе опоздал.

— Меня отравили, — прошептал Джонсон. — Я не доеду до Нью-Йорка.

— Я не в этом смысле опоздал. Тебе от меня ничего не досталось. Где твоя гитара, Роберт?

Джонсон скосил глаза в угол комнаты. Тот, кто доставил его, прислонил там гитару к стене. Гость неторопливо проделал путь до угла, поднял инструмент, вернулся на табуретку и стал его настраивать.

— Такой музыкант, как ты, не должен играть на этом ящике для отбросов. Тебе нужен хороший инструмент. Может быть, даже не гитара, а скрипка.

— Скрипка? Да ты рехнулся, друг. Я ее и в руках-то не держал.

Посетитель тем временем настроил-таки «ящик для отбросов», извлек из кармана медиатор и начал задумчиво перебирать струны. Он не столько даже пел, сколько приговаривал:

Я опоздал к тебе, Роберт,Я очень сильно опоздал.Бог дал тебе чуткие уши,А я ничего не дал.Вот ты стоишь на четвереньках,Пускаешь слюни, как пес.Тебе уже не нужно, Роберт,То, что я принес.Все дело в том, глупый мальчишка,Что я безнадежно опоздал.Бог дал тебе ловкие пальцы,А я ничего не дал.

Жалкий домишко, казалось, весь вибрировал от тугого, почти колокольного звона струн. Что сделал с гитарой белый незнакомец, чтобы она так звучала, Джонсон не разглядел — это и понятно, он вообще был еле жив. Но чувствовал, что, даже если бы смотрел во все глаза, все равно не понял бы.

— Ты кто такой? — еле шевеля губами, прошептал музыкант.

— Ты еще спрашиваешь? — Гость поднял на него черные, словно совсем без зрачков, глаза. — А сам веришь в свою историю про перекресток?

— Это… не моя история. Я… верю, что Спаситель жив. И что позовет меня… восстать… из могилы.

Невесть как сохранившийся в нем кусочек случайно услышанной проповеди вырвался, словно извергнутый очередным сухим рвотным позывом.

Гость поднялся с места и положил гитару на кровать рядом с Джонсоном.

— Ну извини, — сказал он со вздохом, повернулся на скошенных каблуках своих ковбойских сапог и вышел вон.

Берт Кампферт, Strangers in the Night

Нью-Йорк, 2012

Штарк звонит Молинари в восемь тридцать на следующее утро после Софьиного открытия. Сыщик едва отдирает голову от подушки: вчера они с расстроенной Анечкой отправились продолжать вечеринку. В отличие от опытной московской тусовщицы Молинари, если уж начинал развлекаться, остановиться никак не мог, и прошлую ночь помнил смутно. Было, кажется, несколько мест со все более замысловатыми коктейлями, а в конце мягкая Анечкина рука, отстраняющая его и захлопывающая дверь гостевой спальни. Она никогда не запиралась на замок, показывая, что доверяет ему, как другу, и по-прежнему не давала ни малейшей надежды.

Теперь она еще спит: во всяком случае, из спальни — ни звука. Молинари усилием воли выдирает себя из кровати и борется с желанием приоткрыть заветную дверь. Наконец решает вместо этого написать Анечке записку. Быстро приняв душ, натянув джинсы и белую футболку, он вытаскивает из принтера чистый лист бумаги и выводит на нем от руки: «Пошел завтракать со Штарком, он обещал хорошие новости. Расскажу, когда вернусь. Принесу пирожных». Некоторое время думает над подписью. «Люблю. Том»? Тьфу ты, пошлятина! Ничего не добавив к записке, Молинари оставляет ее на кухонном столе: он знает, что Анечка, еще с полузакрытыми глазами, выползет сюда за кофе. Тихо закрыв за собой дверь, сыщик сбегает по лестнице — лифта в доме нет — и шагает на север в сторону Одиннадцатой улицы. Идти ему всего пару кварталов.