Синяя борода - Курт Воннегут

Когда Китчен увидел, что пуля угодила в отца – на самом деле только оцарапала ему плечо, – ничего ему уже не оставалось, он вложил дуло себе в рот и застрелился.

Несчастный случай.

Именно во время нашего с Терри судьбоносного путешествия я впервые увидел Эдит Тафт Фербенкс, мою будущую вторую жену. Я вел переговоры об аренде амбара с ее мужем, обходительным бездельником, который тогда казался мне существом ни на что не годным, но и не вредным, так, коптит себе небо, – но вот когда после смерти Фербенкса я женился на его вдове, оказалось, модель его жизни прочно сидит у меня в мозгу.

Эдит – пророческая картина! – появилась с прирученным енотом на руках. Поразительно, как приручала она чуть ли не любое животное, с безграничной нежностью и безропотностью выхаживая все, что едва подавало признаки жизни. И со мной она поступила так же, когда я отшельником жил в амбаре, а ей был нужен новый муж: она приручила меня стихами о природе и вкусными вещами, которые оставляла перед моей раздвижной дверью. Не сомневаюсь, своего первого мужа она тоже приручила и относилась к нему нежно и снисходительно, как к несмышленому зверьку.

Она никогда не говорила, каким зверьком считала его. Но что за зверек был для нее я, знаю с ее собственных слов: на нашей свадьбе, когда я был при полном параде, в костюме от Изи Финкельштейна, она подвела меня к своей родственнице из Цинциннати и говорит:

– Познакомься с моим ручным енотом.

В этом костюме я буду и похоронен. Так сказано в моем завещании: «Прошу похоронить меня рядом с моей женой Эдит на кладбище Грин-Ривер в темно-синем костюме, на ярлыке которого написано: „Сшит по заказу Рабо Карабекяна Исидором Финкельштейном“. Сносу этому костюму нет.

Ну ладно, исполнение последней воли еще в будущем, но почти все остальное исчезло в прошлом, включая и Цирцею Берман. Она кончила книгу и две недели назад вернулась в Балтимор.

В последний вечер Цирцея просила, чтобы я поехал с ней на танцы, но я опять отказался. Вместо этого я пригласил ее на ужин в отель «Америка» в Саг-Харборе. Это теперь Саг-Харбор – только приманка для туристов, а когда-то он был китобойным портом. И сейчас еще там попадаются особняки, принадлежавшие мужественным капитанам, которые под парусами уходили отсюда в Тихий океан, огибая мыс Горн, охотились там и возвращались миллионерами.

Выставленная в холле отеля книга регистрации постояльцев открыта на странице, датированной 1 марта 1849 года, это пик китобойного промысла, ныне сыскавшего себе дурную славу. В те времена предки Цирцеи жили в Российской империи, а мои – в Турецкой и потому считались врагами.

Мы полакомились омарами и немного выпили, чтобы языки развязались. Теперь все говорят, что плохо, если без рюмки не обходишься, я и сам совсем не пил, пока жил отшельником. Но чувства мои к миссис Берман накануне ее отъезда были так противоречивы, что, не выпив, я бы так и жевал в гробовом молчании. Но после нескольких рюмок я не хотел садиться за руль, и она тоже. Одно время вошло чуть ли не в моду водить машину пьяным, но теперь нет, ни за что.

И я договорился с дружком Селесты, что он отвезет нас в Саг-Харбор на машине своего отца и привезет обратно.

Все очень просто: меня огорчал ее отъезд потому, что с нею тут все ожило. Но слишком уж она всех растормошила, указывала всем, как и что делать. Поэтому меня отчасти даже радовал ее отъезд, книга моя как раз подходила к концу, и больше всего хотелось тишины и покоя. Другими словами: несмотря на проведенные вместе месяцы, мы остались просто знакомыми, не сделались близкими друзьями.

Однако ситуация изменилась, когда я показал ей то, что у меня в картофельном амбаре.

Да, это правда: настырная вдова из Балтимора уговорила непреклонного армянского старикашку отпереть замки и включить прожекторы в картофельном амбаре.

Что получил я взамен? Думаю, теперь мы близкие друзья.

33

Только мы вернулись из отеля «Америка», она сказала:

– Об одном можете не беспокоиться: я не собираюсь приставать к вам насчет ключей от картофельного амбара.

– Слава Богу, – сказал я.

Думаю, она уже тогда не сомневалась, что до утра так или иначе в этот картофельный амбар, черт возьми, проникнет.

– Я только прошу вас нарисовать мне что-нибудь.

– Нарисовать?

– Вы очень скромны, – сказала она, – уж до того скромны, что, если верить вам, ни на что не способны.

– Кроме маскировки, – уточнил я. – Вы забываете о маскировке. А я удостоен благодарности в президентском приказе, потому что мой взвод по этой части не знал себе равных.

– Ну, хорошо, – сказала она, – кроме маскировки.

– Маскировали мы на славу, представляете, ведь половину спрятанного нами от врага так с тех пор никто и не видел!

– Вот выдумщик!

– Сегодня у нас торжественный вечер, поэтому будут одни выдумки. На торжественных вечерах так положено.

– Значит, хотите, чтобы я уехала домой в Балтимор, зная о вас только массу всяких выдумок, а не то, что было на самом деле?

– Все, что на самом деле было, вы, я думаю, давно уже выяснили, ведь у вас выдающиеся исследовательские способности, – сказал я. – Сейчас просто торжественный вечер.

– Но я так и не знаю, умеете вы рисовать или нет.

– Об этом не беспокойтесь, – ответил я.

– Послушать вас – это краеугольный камень вашей жизни. Это и маскировка. У вас ничего не вышло с коммерческими рисунками, и с серьезной живописью тоже, и с семьей, потому что вы скверный муж и отец, а коллекция ваша образовалась, в общем-то, случайно. Но одним вы всегда гордились и гордитесь тем, что умеете рисовать.

– Да, вы правы, – сказал я. – Я не очень это осознавал, но теперь, когда вы сказали об этом, понял – да, это правда.

– Тогда докажите.

– Особенно хвастаться нечем. Я не Альбрехт Дюрер. Хотя, конечно, рисую лучше вас, и Шлезингера, и кухарки – кстати, и Поллока, а также Терри Китчена. Я с этим родился, но мое дарование – не Бог весть что, если сравнивать меня с великими рисовальщиками прошлого. Моими рисунками восторгались в начальной, а потом и в средней школе в Сан-Игнасио, Калифорния. Живи я десять тысяч лет назад, наверняка ими бы восторгались обитатели пещеры Ласко во Франции, чьи понятия об искусстве живописи, должно быть, находились на том же уровне, что и у обитателей Сан-Игнасио.

– Если ваша книга выйдет, нужно будет включить хоть одну иллюстрацию в доказательство, что вы умеете рисовать. Читатели будут на этом настаивать.

– Мне их жаль, – сказал я. – И самое ужасное для такого старика, как я…

– Не такой уж вы старик, – перебила она.

– Совсем старик! И самое ужасное, что всю жизнь, с кем бы я ни общался, – одни и те же разговоры. Шлезингер не верил, что я умею рисовать. Моя первая жена не верила, что я умею рисовать. Мою вторую жену, правда, это совершенно не интересовало. Для нее я был просто старый енот, которого она затащила в дом из амбара и сделала чем-то вроде собачки. Она любила животных независимо от того, умеют они рисовать или нет.

– Что вы ответили первой жене, когда она сказала, что вы не умеете рисовать? – спросила Цирцея Берман.

– Мы как раз переехали из города в Спрингс, где она не знала ни души. В доме еще не было центрального отопления, и я обогревал его, протапливал три печки – как когда-то мои предки. Наконец Дороти, смирившись с тем, что судьба связала ее с художником, попыталась хоть в чем-то разобраться и стала читать журналы по искусству. Она никогда не видела, как я рисую, потому что не рисовать, забыть все, что я знал об искусстве, казалось мне тогда магическим ключом к серьезной живописи. И вот Дороти сидит на кухне прямо перед печью – тепло почему-то уходило в дымоход, а не шло в дом – и читает статью итальянского скульптора о картинах абстрактных экспрессионистов, впервые выставленных на большой европейской выставке – Венецианской биеннале 1950 года, того самого, когда произошло наше воссоединение с Мерили.

– А ваши картины там выставлялись? – спросила Цирцея.

– Нет. Выставлялись только Горки, Поллок и де Конинг. Итальянский скульптор, выдающийся, а сейчас прочно забытый, так написал про то, чем мы, по нашему ощущению, занимались: «Замечательные эти американцы. Бросаются в воду, не научившись плавать». Имелось в виду, что мы не умеем рисовать.

Дороти тут же это подхватила. Хотела обидеть меня побольней, ведь я ее тоже обижал, и говорит: «Вот именно! Ты и твои приятели потому так и пишете, что нарисовать по-настоящему ничего не можете, даже если очень нужно».

Я не стал спорить. Схватил зеленый карандаш, которым она записывала, что необходимо переделать в доме и снаружи, и на стене кухни нарисовал портреты наших мальчиков, спавших около печки в гостиной. Только головки – в натуральную величину. Даже не заглянул в гостиную, чтобы сначала на них посмотреть. Стены в кухне были обшиты новыми листами сухой штукатурки, я гвоздями прибил их поверх потрескавшейся старой. Еще не успел заделать стыки между листами. Так, кстати, и не заделал.