Каменный город - Рауф Зарифович Галимов

осталась? Не той же секретаршей, которая может и подождать благосклонного внимания, даже если решающее слово остается за третьим лицом? Нет?.. Ах, да... я забыла, что порядочные люди так не поступают... — Тяжело дыша, она помолчала и совсем издевательски докончила: — Что ж... быть может, вы и предложение собираетесь сделать?..

Бурцев молчал, ошеломленный этим вымученным цинизмом, сквозившим не в словах, а в тоне, которым они говорились, — и наливался густой краской. В самих-то словах была доля правды... Почему он скрытничал до сих пор? Разве не видел, не чувствовал, что творилось в ее душе? И вот, пожалуйте, явился... Пришел, уверенный, что его не оттолкнут...

— Да?.. Именно законный брак?.. — Эстезия Петровна продолжала пристально смотреть на него и задрожала мелким смехом. — Ой, не могу! — вскрикнула она вдруг и неудержимо расхохоталась.

Бурцев рванулся к двери, перемахнул в два шага коридор и заперся у себя. Он задыхался от стыда и бешенства.

Вскоре зашаркали по коридору ее шлепанцы.

— Дмитрий Сергеевич!.. — постучала она с дрожью непотухшего смеха в голосе. — Дмитрий Сергеевич!..

Бурцев не отвечал.

— Ди-ма!.. — протянула она наконец ласково. — Откройте...

Бурцев рывком распахнул дверь и втянул Эстезию Петровну в комнату.

— Ну, чего вы хотите? — заговорил он жарко, бессвязно, приблизив к ней лицо. — Я люблю вас!.. Я нравлюсь вам? Да или нет?..

— Да... — улыбнулась она.

— Хотите быть моей женой?

— Нет...

— Но почему?.. — застонал Бурцев. — Вы не любите меня?

— Люблю... — вздохнула Эстезия Петровна и отвернула лицо.

— Так в чем же дело? — допытывался Бурцев, стараясь заглянуть ей в лицо.

— Когда секретарша живет с директором, об этом говорят, но находят в порядке вещей, — с прежней язвительной усмешкой ответила Эстезия Петровна. — Но попробуй она выйти замуж — о‑го-го! Как тут загогочут все гуси!.. Не поздоровится и ей, и ему...

— Опять? — с упреком сказал Бурцев. — Вы просто циник...

— Но не ханжа!.. — отрезала Эстезия Петровна, раздувая тонкие ноздри.

— Но послушайте... — взмолился Бурцев. — Это же муть и чепуха!..

Она досадливо топнула ногой.

— Я не хочу за-муж!.. — раздельно сказала она. — И все!..

Отвернувшись к окну, она потрогала пальцем стекло в том месте, где прилип лепесток тюльпана.

Бурцев убито молчал. Он видел, что все его доводы разобьются об ее непонятное упрямство. Вот оно — «я люблю болтать ногами»!.. Он начинал злиться...

— А ливень перестал... — сказала вдруг Эстезия Петровна задумчивым голосом. — И небо прояснилось... Как скоро...

Бурцев глянул в окно. Голубоватый лунный свет падал на недостроенный дом.

— Скажите... Вам никогда не бывает страшно?.. — со сдержанной злостью произнес Бурцев. — Вот так... одной... без детей, без родных...

Эстезия Петровна медленно повернулась. В уголках ее беззащитно поднятых глаз выступали, не скатываясь, слезы.

— За что?.. — сказала она. — За что вы меня мучаете? Что я вам сделала дурного?

— Простите!.. — с мгновенным раскаяньем шагнул он к ней. — Простите!..

Он взял ее безвольно повисшие руки и целовал пальцы — один за другим... Оба молчали... Наконец Эстезия Петровна мягко высвободила руки.

— Спокойной ночи... — сказала она тихо. — Я пойду...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Отец с сыном шли по узким, прихотливо извивающимся улочкам «старого» города.

Старый город!.. Сколько раз некоторые «былинники речистые» объявляли его уже несуществующим, уже устаревшим понятием... Правда, он отступал в районе Иски-Джува; он отступал на Беш-Агаче. Отступал перед натиском «нового» города, перед натиском новых — двух- и трехэтажных — каменных домов, более соответствующих имени Ташкент — «Каменный город». Правда, его глинобитное тело в несколько взмахов перерублено прямыми линиями асфальтированных магистралей, по которым катятся троллейбусы и грохочут сцепы трамваев. Правда и то, что «старый» город уже не тот, не прежний: там — вкраплен новый магазин, там — почта, там — аптека... Он неумолимо сжимается, как шагреневая кожа прошлого.

Глухие глинобитные стены домов тянулись от переулка до переулка. Ни окон, ни дверей... Окна выходят во двор; двери, вернее ворота, — в переулок. Глиняное ложе щербатой дороги, где не разъехались бы две автомашины, ртутно взблескивало лужами в свете редкого тусклого фонаря на телеграфном столбе. С плоских саманных крыш, по торчащим, как семафор, деревянным желобам, стекала в арыки вода. Каждый дом — обособлен, каждый дом — сам по себе, и кажется, что жизнь в каждом из них протекает, как в древней неприступной крепости.

Да так оно и было в старину, особенно в домах побогаче. Не вырывались наружу ни тихая молитва униженного, ни стон ограбленного, ни вопль истязаемой женщины. Непривычному человеку стало бы жутко в поздний ненастный час проходить по безлюдному лабиринту этих улиц.

Качались фонари, жирно блестела скользкая глина, хлюпала под ногами вода. Откуда-то с Чор-су доносилось нарастающее завывание трамвайного мотора.

Сзади полоснули пучками света автомобильные фары. Ильяс взял отца под руку и оттеснил к стене. Обдав их грязными брызгами, промчался на большой скорости «Москвич» — и вдруг остановился поодаль. В откинутую дверцу кто-то высунулся. Поравнявшись, Муслим узнал Мирвахидова, Мирвали-байбачу, как его звали прежде. Племянник Мирзакалан-бая, пригнув плоский затылок, который подпирали две жирные складки, глядел на Муслима нагло выпученными бараньими глазами.

— А-а-а, Муслимджан-ака, — колыхнул он живот, туго обтянутый белым шелковым кителем. — Слышал, в большие начальники вышли, а все еще не оседлали машину, все еще ходите пешком?..

— На машину можно и ишака посадить, — ответил Муслим. — Однако он не станет от этого начальником... Да и просто человеком не станет...

— Верно, ха-ха, верно... — осклабился Мирвахидов, сделав вид, что не понял намека. — Садитесь, довезу...

— Спасибо, наши ворота уже виднеются, — ответил Муслим, отходя с Ильясом. — Как-нибудь дойдем...

— Пожалуйте к нам, — крикнул вдогонку Мирвахидов. — Заходите!.. Скоро и я перееду в город...

Машина медленно двинулась и скрылась в следующем переулке.

— Откуда взялся этот негодяй, э? — сказал Муслим, стуча кованым кольцом ворот. — Его же давно