Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Я просыпался по утрам с именем Лельки на устах и уж не мог забыть ее ни на мгновение.

Я отказался носить сандалии, и отец, серьезно поглядев на меня, уступил. Так, в возрасте шестнадцати лет я надел свои первые туфли. Я подал заявление о приеме в комсомол, и в тот же день в школьной уборной неумело свернул первую цигарку. Затем я вытряс из копилки деньги, и братик Диамарчик свел на слободу к цыгану, и цыган за пятерку на моем плече вытатуировал пикирующий самолетик и надпись: «Небо, храни пилота».

На уроках мой слух лишь страстно ждал звонка к большой перемене, чтобы выскочить из класса, чтобы понестись по улицам в Лелькину школу, чтобы в новых брюках потоптаться у 9 «Б» и всем видом показать ей, как она, моя Лелька, мне безразлична.

Но в глубинах коридора возникало сияние, словно возгорался факел из ее почти белых волос. Высокая, гордая, она была всегда одна и, казалось, плыла над мельтешившими школярами. Стоило мне увидеть ее издали, как мои руки опускались, я терял слух и, потупясь, ждал. Она же, завидя меня, одергивала свою короткую юбчонку и проходила, тоже опустив глаза, чуть скаля ироничный рот, а я еще долго улавливал запах мятных трав, цветущих лип и авиабензина.

Я опаздывал на уроки, но учительница улыбчиво разрешала присутствовать. Девочки понимающе переглядывались, и их шепот доносил неизведанное «любовь».

Страсти в школьной уборной накалялись, и ломкие голоса сотрясали дым. Красивее Лельки в нашем городе девочки нет, резюмировали они. Да, но она с летчиками на Пушкинской под ручку шаландается, она на танцах фокстрот-линду отбивает, красивая паскудница, куда нашему «верблюду», вторили другие. Феликс малый что надо, защищали третьи, знает приемы, «ворошиловский стрелок», будет летчиком. Лелька бегала за ним, побежит и сейчас. Не будьте желторотыми птенчиками, вмешивались циники, Лельку давно «уже»… Она давно дамочка. Циники понимающе подхохатывали: «Она под юбкой-то и трусы не носит. Она с блатными на кладбище ходит, и ее на могилах эти самые блатные в караван, а потом на голом животе в карты играют».

Я не знал тогда, что личность одним присутствием на белом свете дает повод к сплетням. Потому завел в кармане нож, сжимал кулаки и за Лельку, свою любовь, шел один хоть против сотни. Циники ухмылялись и отступали, а советчики нашептывали: Феликс, пацан, нужно сходить в горсад, нужно с кустов сирени наловить изумрудных, таких красивеньких шпанских мушек, нужно засушить их, истолочь, запечатать в конфетку и угостить Лельку. Если съест — она твоя, сама об этом самом попросит. Я накуривался до тошноты в уборной, и в голове моей вместе с никотином перемешались любовь, грусть и страстная жажда смерти. Я казнился и люто презирал себя за отношение к Лельке три года назад.

Но, как бы я ни страдал, все складывалось против меня, да и в мыслях не имел, что может быть иначе и я буду счастлив. Я поклялся себе быть сильным и волевым, но если ехал за хлебом в магазин, то руль велосипеда сам поворачивал в новый город к бульвару Крымгирей. Там жила Лелька.

Я решил записаться в хоркружок, в котором занималась Лелька, и, преодолевая стыд, взял папку со своими рисунками, чтобы показать причастность к искусству. Учительница пения Эмилия Карловна похвалила рисунки, похвалила мой немецкий и, простучав камертоном по роялю, попросила повторить и обратилась вслух. Я повторил. Она на своем личике испекла гримасу, но все же предложила пропеть, и когда я реванул лишенным слуха голосом «броня крепка и танки наши быстры», немка заткнула уши и взмолилась: «Майн гот, больше не надо, тебе медведь на ухо наступил». «Верблюд», — поправили из-за спины. Я оглянулся и увидел бесстрастные, чуть с поволокой Лелькины глаза. Я унижался перед ее соседом по кличке «рыжий дылда», давал ему велосипед, тайком опустошал свою копилку и угощал его мороженым, а он вещал: «Лелька любит смелых, Лелька втюрилась в сыщика Кочуру. Лелька давно дамочка». Я давал ему пинок и отнимал велосипед, но наутро опять заискивал. Он мстил: «Лелька просила передать, чтобы ты не волочился хвостом. Лелька сказала, что будет с любым, но не с тобой».

Я презирал себя, но, только раздавался звонок, первым выбегал из школы и несся к парадной двери телеграфа, опускался на корточки — сквозь дверное синее стекло, сквозь мельканье ног, тоже синих, видел, как из Лелькиной школы по площади растекались приготовишки, волоча ставшие «такими тяжелыми и ненужными» портфели. Потом шел народ посерьезней, и наконец, гончей среди дворняг, появлялась Лелька и пересекала площадь. Я давал себе слово не волочиться следом, но ее ноги промелькивали в стеклах, сердце начинало биться в горле, и я уже не принадлежал себе. Прячась в подворотнях, крался следом по булыжной мостовой Архивного спуска, по мосту через Салгир, крался под липами бульвара Крымгирей в «новый город». Лелька сворачивала в тихую улочку. Скрипела калитка, и Лелька исчезала в кустах сирени. А на меня, подглядывающего из-за угла, смотрели балконные львы. Там, на втором этаже бывшего Воронцовского особняка, жила Лелька.

То, что Лелька дамочка, я понимал умом, но в душе отвергал и сотый раз спрашивал себя: как из Лельки, из тихой, робкой, виноватой девочки, совсем недавно поджидавшей меня в парадном, могла вырасти дерзкая, с порочной челкой и знающим себе цену взглядом красавица?

Я мучился, не находил ответа, и тогда же в тоске и бессоннице в моей голове впервые родилась мысль о смерти, и я упивался ею. Я видел себя в гробу в цветах, а рядом, конечно, плачущую Лельку, всю в белом, а вокруг небеса и сияющие самолеты, будто стрекозы. Нет, протестовал я, Лелька девушка. Но воображение рисовало и другую картину, рисовало ее в обнимку с другим. Но с кем? Я вглядывался в лица и не находил ответа, и все же отправился в горсад и, к своему величайшему потрясению, на сирени действительно увидел массу таинственных изумрудных мушек.

Однажды мне приснился сон, будто в вазоне на окне моей комнаты распустилась белоснежная лилия, приторно пахнущая, и мой рот густо покрылся желтой пыльцой. Я весь день чего-то ждал, никого не замечая, лишь трогал языком сладкую пыльцу на нёбе, а вечером, опьяненный еще и цветом лип, бродил по бульвару, поджидая темноты, чтобы увидеть в Лелькином окне оранжевый, словно парашют, абажур и, если посчастливится, ее тень на тюлевой занавеси. Звенела гитара, красногорские красотки в красных косыночках и чувяках шелушили семечки. Мели бульвар клешами нахаловские голубятники. Кроны деревьев налились чернотой и сомкнулись над головой. Я брел сумеречным, словно полным страдания коридором, понимая, что вовсе и не лилия, а цвет лип благоухает и пьянит, но продолжал слизывать желтую пыльцу.

Рядом кто-то рванул струны, и голос, глумливый, дерзкий голос, возбужденный женщиной, пропел:

Лелечка блатная пионерочка была.Только вечер наступает, Леля в сад идет,Гуляет с шайкой, с атаманом познакомилась она.

Но не успело во мне при имени «Леля» нечто обрушиться иль возликовать, как я сразу увидел все. Я увидел Лельку в бостоновой жакеточке, в тапочках-спортсменках в ровной иноходи по краю тротуара. Увидел и стайку блатных, а тот же голос восторженно сказал ей в спину:

— Ну, не идет, а словно пишет — шалава!

Я не помню, как ударил в глумливое лицо, помню гитару на асфальте, кепку-восьмиклинку да красногорца на четвереньках, пускающего кровь. Я схватил в кармане нож, но тут же в глазах сверкнуло, и сам я отлетел под липу. И мало не было бы от этих, в клешах, с финками в голенищах, но кто-то тихо сказал:

— Шухер — Федулеичева пацан.

Они попятились. Кто-то поднял меня, кто-то отряхнул пыль, кто-то, водочно дохнув, сказал:

— Нет такого закона, пацан, чтоб из-за бабы людей по харе бить. Шалава она. Иди, гуляй!

Я помчался, подгоняемый свистом, и за углом натолкнулся на Лельку. И оцепенел, забыв сразу все слова, а она, опираясь под окном о стену и кривя улыбочку, спросила:

— Ну как, схлопотал? Сильно били? А ведь и финарем могли пырнуть.

Я, пораженный ее лексиконом, молчал, а она продолжала:

— Долго будешь волочиться хвостом? Папа тебе разрешил?

Слова били, словно камни, и я схватился за угол, чтобы не упасть, и в то же время боялся пропустить хоть слово.

Она умолкла и вся была близко, и дыхание было на моей щеке, и я с ужасом видел ее матросочку, оттопыренную грудью, и непреодолимое желание коснуться этой груди заставило поднять руку, но я не коснулся, а убежденно сказал:

— Лелька, я люблю тебя. Хочешь, я умру? Здесь! Сейчас! Хочешь? — И достал нож.