Кремулятор - Саша Филипенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Указанное выше помещение расположено на территории Горсуда, Каланчевская ул., д. № 43.
2) Для обеспечения операций Верховный Суд СССР предоставляет в распоряжение судебной организации, приводящей в исполнение приговор, автомашины как для доставки приговоренных в помещение, так и уборки их после совершения операции.
3) Заявки на помещение и подачу автомашин выполняются по письменному требованию:
а) Председателя Верхсуда СССР;
б) Председателей и членов коллегий Верхсуда СССР;
в) Председателя Верхсуда РСФСР;
г) Председателя Московского Обл. Суда;
д) Председателя Московского Гор. Суда;
4) Заявки требования на совершение операции и подачу машин принимаются ежедневно от 10 до 16 часов в Управлении делами Верховного Суда СССР (Большая Дмитровка, д. 15а)
5) Доставка в помещение приговоренных, конвоирование их и приведение приговоров в исполнение производится с соблюдением действующих правил той судебной организации, которая вынесла приговор.
6) По исполнении приговора, исполнитель той же судебной организации производит дальнейшие операции вплоть до вывозки (на предоставленной Верхсудом СССР автомашине) и сдачи тела в крематорий.
9) До выдачи автомашины на вывозку тела, комендант спец. помещения должен получить акт за подписями представителей судебной организации, приводящей приговор в исполнение, об исполнении приговора.
Изложенное сообщаю для сведения.
Председатель Верховного суда Союза ССР Винокуров
Доброе утро, полночь. Новая темная жизнь. Едва ли не каждый вечер, возвратившись из театра, я отправлялся в крематорий, где, сидя у печи, ожидал грузовик с надписью «Шампанское» (иногда «Хлеб»). Я представлял, как машина выезжает из Варсонофьевского переулка и медленно движется в сторону Донского монастыря.
«Каких-то семь километров – не такой уж и длинный кровавый след».
От ночи к ночи грузовик с десятком трупов проезжал Большой театр, Охотный Ряд и руины храма Христа Спасителя. Москва-река превращалась в реку Стикс, и, подготавливая печь, я видел, как труповозка ворчала спящими столичными переулками. Она заползала на мост и, завидев на ней надпись «Шампанское», какой-нибудь веселый студент кричал ей вслед:
«Шеф, сбрось мне одну бутылочку!»
«Давай возьмем его с собой», – с улыбкой предлагал водитель.
Затем начиналась разгрузка. Голов и Окунев были ребятами компанейскими. Нередко им удавалось здорово шутить. Там, в подвале крематория, юмор и сарказм были тем немногим, что позволяло мне не сойти с ума. В иные дни, особенно если работы было много, а шутки повторялись, это немного раздражало меня.
Как работал конвейер? Отлаженно, хорошо. Например, в 1937 году заседания шли на Никольской, 23, где перманентно выносились смертные приговоры. Вечерами Блохин и его команда собирали людей по тюрьмам и привозили в Варсонофьевский переулок. Водитель включал двигатель, и под музыку мотора в подвале начинались расстрелы. Двадцать, тридцать, однажды триста человек. После этого наполненный трупами грузовик(и) выезжал(и) на Донское кладбище, где начиналась ночная кремация. Блохин писал мне: Примите 46 трупов для немедленной кремации.
На обратной стороне я отвечал: 15 человек кремировано, остальные зарыты.
Случалось, спустившись к печи с рюмкой водки, Блохин рассказывал, как тот или иной человек вел себя перед расстрелом:
«Эта вот, коммунистка верная, все пыталась убедить меня, что честно служила партии, работая в газете, что всегда была за советские ценности, что, даже когда рассказывала о голоде, старалась не ранить читателя. Все награды свои назвала перед выстрелом, очкарка, а этот вот ничего, смелый оказался мужик».
Впрочем, нужно признать, что такие разговоры были редкостью. Блохин не очень-то запоминал людей. Более того, иногда мне казалось, что он скорее сочиняет. За годы расстрелов этот человек разучился различать человеческие лица и вряд ли мог вспомнить то, что говорил тот или иной будущий труп два часа назад. Думаю, что Блохину иногда просто хотелось выглядеть более человечным.
В подобной работе и разговорах проходили недели, месяцы, годы. Кладбище и крематорий становились рутиной. Довольно быстро я привык к тому, что жизнь моя теперь монета: орел утром, решка ночью. Или наоборот, неважно, это как пойдет. Неизменным оставалось одно: в светлое время суток у меня был чистый халат и белая рубашка, а по ночам подобные излишества были ни к чему. Ночную работу я выполнял без удовольствия, а дневную вполне. Шутка ли, теперь я ведал всеми кладбищами Москвы. Большой человек! В стране тотального дефицита дружить со мной считалось немалой привилегией.
Я, Петр Ильич Нестеренко, теперь желанный знакомый. Я могу помочь с захоронением, я имею возможность достать красивые урны и гроб. Со мной вынуждены общаться военные, актеры и спортсмены. Некоторые из них иногда ведут себя довольно пренебрежительно, ну так ведь и сервис тотчас получают соответствующий. Я, Петр Ильич Нестеренко, первый директор Московского крематория, и меня следует уважать, потому что я могу дать больше, чем могут дать мне, ибо я и есть московский Харон.
Когда однажды утром в мой кабинет вошел Вильгельм Каминский, я сразу узнал его. Мне не нужно было объяснять, кто он. Выпускник Гатчинской школы авиамехаников, в начале века Каминский учился летать на тех же самолетах, что и я, однако Гражданская война развела нас. Я «сопереживал» белым, он «сражался» за красных. В отличие от меня, Каминский поставил на правильную лошадку, и поэтому теперь я работал в крематории, а он был начальником Ходынского аэродрома. Время от времени, приезжая посмотреть на взлетающие самолеты, я встречал его. Теперь он был главным заказчиком в строительстве Московского аэропорта, но даже такой важный человек вел со мной себя довольно скромно, ведь ему нужно хорошее место в колумбарии, а в Союзе достать его гораздо сложнее, чем построить аэропорт.
«Для кого?» – спросил я, впрочем, без всякого интереса. В сущности, мне было все равно. Главное, что Каминский оказался в моих руках. Мы могли быть полезны друг другу, ведь мне нужно было небо, а ему земля. Закрыв дверь, я произнес слова, к которым был готов любой советский человек, в том числе и Каминский:
«Но это невозможно!» – выслушав меня, ответил он.
«Да, я понимаю, но…»
«Никаких но! Вы ведь служили в белой армии?!»
«Можно и так сказать…»
«Тогда это исключено!»
«Это еще почему?»
«Потому что летное время до Кремля пять минут – я не могу дать вам самолет – меня расстреляют!»
«Давайте подумаем, как мы можем это решить…»
Положительно. Каминский, конечно, мог хлопнуть дверью и написать донос, но это заняло бы некоторое время (и, если честно, когда меня арестовали, я был твердо убежден, что дело именно в нем), однако, человек мудрый, он этого не сделал. Каминский понимал, что место на кладбище ему требуется сейчас. Это первое. А второе – человек военный, он понимал также, что такое скучать по небу…
«Вы боитесь, что я угоню самолет и улечу в Европу? Но я туда не хочу! Мой дом теперь здесь. Мне
