Кони пьют из Керулена - Григорий Кобяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помолчав, наслаждаясь произведенным впечатлением, продолжил:
— Дождались, наконец, праздника. Друзья наши начали колошматить немцев как надо, по-советски. Здесь дела тоже пойдут веселее. Недобрый сосед, — Жамбал кивнул головой на восток, — теперь почешет за ухом… Я вот тут записал, послушайте…
Жамбал старался читать как можно торжественней, явно подражая знаменитому московскому диктору, и от этого был немножко смешон. Но слушательницы не смеялись. Они, восторженные и пораженные огромными цифрами, сидели тихо, боясь пропустить хоть одно слово.
— «За время ликвидации окруженной группировки, — читал Жамбал, заставляя свой дребезжащий голос звенеть сталью, — были разгромлены или взяты в плен 22 дивизии, а также ряд частей усиления и специальных войск. На поле боя было подобрано и похоронено 147 200 убитых немецких солдат и офицеров. Советские войска взяли в плен свыше 91 тысячи человек, в том числе 2500 офицеров и 24 генерала во главе с фельдмаршалом Паулюсом…»
Жамбал перевел дыхание, рукавом дэли обтёр выступивший пот на широком, изрезанном глубокими морщинами лбу и обвел своих первых слушательниц горящими глазами.
— Вот какие дела у наших друзей. Эх, выпить бы сейчас за них!..
— Что же мешает? — засмеялась Тулга. — У нас бутылка архи есть…
— Нельзя, к людям скорее надо ехать, в степь. Вот что, дочки, садитесь-ка к столу за запишите цифры. Ты, Алтан, поедешь на молочную ферму и там порадуешь девчат, я поскачу к чабанам, а ты, Тулга…
— Поехать сегодня я никуда не смогу, — с сожалением сказала Тулга.
Жамбал поднял одну бровь:
— Никуда не надо ехать. Ты вот что… Диктант сделай… Или письмо детей своим родителям о Сталинградской битве…
— Это что-то новое в педагогике.
— Новое или не новое — неважно. Важно, чтобы правда находила самый короткий путь к людям и согревала их. Добрая весть — это ведь как улыбка друга.
— Будет сделано. Вы мне только помогите текст письма-сочинения составить.
— Это можно.
Жамбал и Тулга присели к столику.
— Да, чуть не забыл, — обернулся Жамбал, — письмо тебе, Алтан, переслал отец. Вот, возьми. Из Советского Союза.
С тех — пор, как сгорели письма Максима, Алтан-Цэ-цэг не получала больше ни одного. Она ждала и не ждала. «Почему он должен хранить память, — укоряла себя, — если я даже письма его не могла сберечь?»
А сердце тосковало. Тоску она пыталась глушить работой и песней. Песня — как волшебница: может заставить улыбнуться злого, может отогреть застывшее сердце. Запоешь — и будто просветлеет на душе, и все вокруг оживет, и мир как бы распахивается, становясь просторней.
Но, видно, не властно время над памятью. Не забывался Максим. Нет-нет, да и приходил он, как видение. И чаще — во сне. Алтан-Цэцэг захлебывалась в отчаянно-радостном возгласе, а потом, проснувшись, лежала, не смыкая глаз до утра, не в силах унять удары сердца.
И вот наконец-то письмо. Принимая его из рук Жамбала, Алтан-Цэцэг обратила внимание на то, что это был не обычный солдатский треугольничек, а казенный конверт. И адрес был написан не его, Максимовой, рукой. У Алтан-Цэцэг тревожно стало на душе. К ней пришло смутное предчувствие чего-то страшного и непоправимого., Вскрыла конверт. В нем оказался Максимов «треугольник» с ее городским адресом и с просьбой к друзьям, написанной четкими печатными буквами: «Адресату послать после моей смерти».
Алтан-Цэцэг дважды прочитала печатные буквы и только после этого до нее дошел смысл написанной фразы. Внутри сразу стало больно, словно Дам что-то оборвалось. Обычай предков не велит оплакивать смерть близкого человека. Но тяжелый комок, подкатившийся к горлу, как пузырь лопнул, и она закричала. Жамбал и Тулга вздрогнули от этого крика.
Жамбал, большой и растерянный, поднялся со своего места и шагнул к Алтан-Цэцэг. Обнял ее, усадил на кровать. Она припала к плечу Жамбала и забилась в беззвучных слезах, которые, казалось, прожигали щеки — настолько были горячи. Жамбал молча гладил тугие плечи Алтан-Цэцэг, зная, что никакие слова не утешат горе.
Алтан-Цэцэг низко наклонилась, подобрала с полу оброненное письмо и, закрыв обеими руками лицо, стала покачиваться из стороны в сторону.
— Кто честным умирает, того люди сто лет помнят, — пробормотал Жамбал.
Тулга собрала тетрадки и тихо вышла из юрты: если у человека горе, то ему лучше всего побыть одному.
«Прочитать, когда вырастет и возмужает сын». Рука, написавшая это письмо-завещание, была твердой, а голова — ясной. Максим, зная, что смерть на войне ходит у каждого за плечами, думал о завтрашнем дне, думал о судьбе своего наследника. Какой он, наследник, — Максим не знал. Даже не знал, что сын. Писал сыну, потому что хотел его иметь.
«Когда ты, сын, будешь читать эти строки, с трудом разбирая стертые временем карандашные буквы, представь себе далекое для тебя время, подумай о людях, которые жили, сражались и умирали во имя счастья человека на земле, во имя твоего и твоих сверстников счастья.
Ты родился маленький, неведомый, неизвестный мне человек. Ты будешь плакать, болеть, улыбаться, учиться говорить и ходить, играть… Подрастешь — пойдешь в школу, начнешь читать книги, научишься думать о серьезных вещах, о жизни. И когда прочитаешь это письмо, хочу одного, чтобы слова мои дошли до твоей души.
Милый мой мальчик! Ты будешь жить в чудесные годы. Может быть, это письмо будешь читать в квартире, залитой ярким электрическим светом. А я писал его при свете пламени, охватившего большой город на Волге. Помни, как нелегко далось людям твое счастье.
Война, сынок, — это горе, страдания, слезы и кровь. Война — это жертвы. Пусть память о павших борцах всегда будет в твоем сердце. Пусть эта память поможет тебе стать сильным и волевым человеком, строителем и бойцом. Да, бойцом!
В Монгольской Народной Республике я слышал чудесную легенду о том, как великий батор Ленин подарил батору Сухэ золотой меч, карающий врагов, а народу Монголии Ленин подарил социализм. Надо уметь держать этот меч, чтобы в любой час встать па защиту новой жизни от врагов, которые и в твое время еще не переведутся.
И последнее: всегда и везде береги мать. Будь достоин ее, своей гордой и умной, чистой и доброй матери, моей подруги. Люби ее.
Прощай!
Максим Соколенок, твой отец».
Для Алтан-Цэцэг этот длинный-длинный день прошел как в тумане. Поднявшись с постели, она что-то делала, о чем-то разговаривала, куда-то ходила. Под вечер спустилась к Халхин-Голу. Скованный льдом, он лежал широкой белой лентой с большими и жесткими суметами снега. По его берегам стыли тальниковые заросли. Они закуржавели, мороз покрыл каждую веточку белой мохнатой шубой. Где-то в верховье парила наледь. Белый холодный туман облаком поднимался к холодному небу.
Алтан-Цэцэг пошла домой, когда над степью и над замерзшей рекой поднялась заиндевевшая большая луна. В неживом и таинственном лунном свете фантастически блестели снежинки.
Дома окоченевшую Алтан-Цэцэг Тулга долго отпаивала горячим чаем. Потом достала бутылку архи, привезенную из Улан-Батора, налила в пиалу водки и, подавая, сказала:
— Пей. Говорят, помогает и от простуды, и от горя. Алтан-Цэцэг приняла пиалу, зажмурилась и, запрокинув голову, большими глотками стала пить. Огнем обожгло рот и горло. Алтан-Цэцэг закашлялась, уронила пиалу. Не прошло и. минуты, как почувствовала: по всему телу стало разливаться тепло, а голова закружилась и вдруг стала тяжелой. Тулга помогла ей раздеться и лечь в постель. Алтан-Цэцэг заснула, будто провалилась в глубокую черную яму.
На второй день она была на молочной ферме, рассказывала дояркам о завершении Сталинградской битвы, ездила на пастбище и, кажется, выругала пастуха за то, что пасет коров по выбитым местам. И думала, думала… О Максиме, которого взяла война. О себе. О Максимке, который уже учился ходить. Хотела представить свое и Максимкино будущее — и не могла. Мысли, как обрывки аркана, то скручивались, то расползались, то завязывались в узлы, которые невозможно развязать.
Почему-то вдруг в памяти всплыли слова, сказанные директором техникума на выпускном вечере.
— Вы отправляетесь, — говорил директор, — в Большую дорогу. Какой она будет — зависит прежде всего от вас самих. Вы— хозяева своей судьбы. Но хочу, что бы каждый из вас был способен однажды вдруг остановиться в раздумье, оглянуться назад и спросить себя: «Все ли я делаю для общества, что могу, приносят ли мои дела пользу людям, не отстаю ли я от требований жизни и времени?» И тот, кто сумеет поставить эти вопросы перед своей совестью и сумеет честно ответить на них, — легче пойдет дальше, смелее будет преодолевать ухабы и выбоины, грамотнее решать вопросы. Вы закончили техникум, но не закончили образование. Учиться надо всю жизнь. Кто перестанет учиться, кто, как овечка, захочет довольствоваться зеленой травкой, тот перестанет быть специалистом…