Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

— Сейчас не лето. — Кобенцель взглянул на него почти с ненавистью.

— Но, может быть, вас так встревожило долгое отсутствие господина посла… Вы были в пальто? В шляпе? Где они?

— Я разделся в передней… Почему вас это интересует?

— Когда мы заносили господина посла в квартиру, — вмешался Никольский, — вы были без шляпы.

— Видимо, обронил в подъезде.

— И когда я выбежал на улицу и увидел вас, вы тоже были без шляпы!

«Сюжет для рассказа, — быстро писал Кунгурцев, — Барон К., замечательный стрелок, никогда не стреляет по живым тварям. Однажды он нарушает данный в юности обет и навеки утрачивает свое сверхъестественное искусство…»

Иван Дмитриевич положил бумажник на стол, опять взял цилиндр. С полминуты вертел его в руках и все-таки не устоял перед соблазном: внезапным движением насадил его на голову растерявшемуся от неожиданности Кобенцелю. Цилиндр пришелся ему как раз впору,

Кобенцель сорвал его, отшвырнул в угол;

— Что вы себе позволяете!

— Простите ради Бога…

Продолжить Иван Дмитриевич не успел: в это мгновение Хотек со стоном открыл глаза.

— Ваше сиятельство! — Опередив доктора, поспешно вышедшего из соседней комнаты, Кобенцель первый склонился над диваном. — Это я! Узнаете меня, ваше сиятельство? Скажите мне, кто на вас напал! Вы видели его?

Он спрашивал по-немецки, но Иван Дмитриевич отлично все понимал, хотя на языке Шиллера и Гете едва мог пожелать соседу-булочнику доброго утра.

— Ваше сиятельство…

Не ответив, Хотек опустил веки.

— Он вам ничего не скажет, — сказала Маша.

Она вышла из спальни в черном шелковом платье с буфами, в котором, как давно заметил Кунгурцев, все ее слова звучали как-то по-особому убедительно.

— Почему? — обернулся к ней Кобенцель.

— Он не хочет говорить.

— Почему не хочет? Почему вы так думаете?

— Не знаю, — тихо сказала Маша. — Но мне кажется, господин посол узнал этого человека…

— И что? — напирал на нее Кобенцель.

— И не желает называть его имени.

Кобенцель опять присел на корточки у изголовья дивана. Казалось, он готов схватить Хотека за плечи и встряхнуть, чтобы вытрясти из него ответ.

— Ваше сиятельство, кто это был? Одно слово, ваше сиятельство! Вы рассмотрели его?

Хотек вновь с усилием разлепил набрякшие веки.

— Да…

— Кто это был? Кто?

Минута тишины, затем Хотек прошептал:

— Ангел…

Маша охнула, атеист Кунгурцев и доктор понимающе переглянулись, Кобенцель отошел от дивана, массируя себе виски, а Иван Дмитриевич метнулся в прихожую, выскочил на площадку, где при его появлении разом смолкли возбужденные голоса. Тут же к нему подбежали Сопов и Сыч, три пары сапог загремели вниз по лестнице.

— Лекок-то наш! — подмигнул жене Кунгурцев. — Боюсь, на этом его карьера будет закончена.

Он посмотрел на Хотека. Тот лежал неподвижно, безучастный ко всему, и по лицу его скорее можно было предположить, что он повстречался с дьяволом.

— Почему до сих пор нет никого из официальных лиц? — спросил Кобенцель.

Кунгурцев развел руками.

— Сам не знаю…

— Что происходит? Вы можете мне объяснить? Где я нахожусь? В столице дружественного государства или во вражеском лагере? — кричал Кобенцель.

— Сейчас все приедут, — успокаивал его доктор. — Не волнуйтесь.

Кунгурцев снял с вешалки студенческую шинель, принес Никольскому.

— Одевайся и ступай домой.

— Ни в коем случае, — твердо сказала Маша. — Петя останется у нас.

— Ты, голубушка, отдаешь себе отчет, чем грозит нам присутствие этого человека, подозреваемого в убийстве австрийского военного атташе? Пусть уходит сию же минуту!

— Через мой труп, — сказала Маша.

Никольский молчал. Ему было все равно. Он потихоньку выпил уже полбутылки кагора, откупоренного для Хотека, но ничего не помогало — мертвая голова, которую он украл в анатомическом театре и выбросил возле трактира «Три великана», смотрела на него из заоконных сумерек своими выжженными формалином глазами. Некуда было бежать от этого взгляда.

Пролетку оставили за углом, извозчика отпустили. Подсаживая друг друга, Иван Дмитриевич, Сопов и Сыч перелезли через забор, огораживающий владения преображенцев, и, невидимые со стороны Миллионной, мимо казарм, вдоль пустынного еще плаца, где ясно белели наведенные известью линейки, побежали к воротам: отсюда хорошо просматривалась вся улица перед домом фон Аренсберга. С разгону Сыч рванулся было дальше, но Иван Дмитриевич удержал его за шиворот.

— Куда?

Теперь нужно было стоять и ждать, когда появится человек, взявший ключ от сундука. Если взял, ничего больше в бумажнике не тронув, значит знает, что и где можно открыть этим ключом. В дом лучше не входить. Вдруг он уже там и сиганет через одно из окон во двор? А так выйдет обратно тем же путем, что и вошел.

Это его слова подслушал трактирщик, подаривший Ивану Дмитриевичу склянку с солеными груздями. «Каюк князю, — прошептал этот человек, склонившись к собеседнику, знающему про сундук, про сонетку, про скрипучие двери. — Каюк ему, если не скажет, где ключ…» Вторую половину фразы трактирщик не расслышал и решил, что фон Аренсберг уже убит.

— Эх, ни сабельки нет, ни револьвера! — беспокоился Сыч.

Ни он, ни Сопов не знали, кого они тут караулят, но спрашивать не смели. Сыч один раз уже поинтересовался и получил окончательный ответ: «Придет, увидишь…»

Вопрос был вот в чем: когда? Через два часа? Через час? Через пять минут? К вечеру? О том, что этот человек успел побывать в доме раньше, чем они заняли свою позицию, Иван Дмитриевич старался не думать. Он стоял у ворот, укрывшись за каменным столбом, ждал, перекатывал в кармане, в табачной пыли, принесенный из Знаменского собора наполеондор — теплый и уже как бы родной на ощупь.

Примерно такого же размера особое пятно — Каинова печать — в старину выступало на теле каждого душегуба в том самом месте, через которое он лишил жизни свою жертву. Так, во всяком случае, рассказывал Ивану Дмитриевичу отец, служивший копиистом в уездном суде. Ему-то легко было в это верить. Папаша просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящего убийцы. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Как-то так получалось, что до смертоубийства никогда не доходило. Даже когда стенка на стенку сшибались городские концы, кровавя на пруду лед, хотя пластались жестоко, ломали руки и ноги, проламывали головы, все почему-то оставались живы. Разбойники в окрестных лесах время от времени заводились, грабили, конечно, кошельки отбирали, однако брать смертный грех на душу остерегались и они. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в старые времена, выступала Каинова печать, а нынче — нет. Стерлась у Господа Бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, — слишком часто приходилось пускать ее в дело.

— Поздно, — с сомнением в голосе сказал Сопов. — Народ вон уже появился.

— На это ему плевать, — ответил Иван Дмитриевич.

Подумаешь, прохожие! Еще и спокойнее днем-то. Явится солидный господин, позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы, а потом — по башке ему…

— Иван Дмитрич, — вдохновенно зашептал Сыч, — я придумал! Надо у крыльца шляпу положить, а под нее — кирпич. Ну хоть фуражку мою! Он, сволочь-то эта, мимо не пройдет. Пнет по фуражке и охромеет. Тут мы на него…

— Помолчи-ка, — велел Иван Дмитриевич.

В то же время подумалось, что детская эта западня со шляпой могла бы сослужить хорошую службу. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.

Сыпался маленький серенький дождик. Даже и не дождик, а так, морось. В пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича распушились бакенбарды. Он держал под наблюдением крыльцо княжеского дома с прилегающей частью улицы, смотрел, как воробьи расклевывают навоз, оставшийся от посольских, жандармских и казачьих лошадей, и слышал сзади сиплое дыхание Сыча, спокойное — Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг другу воду на голые спины. Проехал по улице водовоз, долго брякало привязанное к бочке ведро. В чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в такую погоду тяги почти нет: медленно и вяло разгораются в печах сырые весенние дрова. Галдели вороны. Как всегда весной и осенью, когда деревья стоят голые, вороний крик, не заглушаемый шелестом листвы, был особенно громким, надоедливым и надсадным. В соседнем доме заплакал ребенок. Дворник, разгоняя лужи, с раздирающим душу звуком орудовал своей деревянной, на конце обитой жестью широкой лопатой. Начинался день, текла обычная жизнь, и вовсе но казалось невероятным, что смерть князя фон Аренсберга была следствием именно этой жизни со всеми ее случайностями, неразберихой, а не какой-то иной, главной, для которой эта — всего лишь подножье.