Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир

Размышляя над своей судьбой и думая, как мне выбраться из этого адского места в здравом уме, я решил, что единственный способ — это отрастить себе некий защитный панцирь, закрыться в нем, и сделать вид, что все происходящее со мной совершенно меня не заботит.

Моя свобода осталась за каменными стенами интерната, мне ее не вернуть, и мысли о ней принесут мне лишь тоску. Гораздо разумнее не подавать виду и даже не думать о том, что моя свобода кем-либо ущемлена — напротив, следует пытаться гармонично вписаться в здешние строгие порядки, убедить себя и окружающих, что я чувствую себя в них как рыба в воде.

Если я не буду высказывать ни тени неудовольствия здешними порядками, буду проявлять активность в обучении, труде и общественной жизни, завоюю уважение товарищей и благосклонность воспитателей, стану в будущем старостой своего отряда — моя жизнь, по крайней мере, будет чуть менее невыносимой, нежели она была бы, если бы я пытался быть бунтарем.

А значит, я буду паинькой. Я буду с гордостью носить ученическую униформу и уделять ее чистке не менее пятнадцати минут каждое утро и каждый вечер, как велят правила. Я буду добровольно заступать в трудовые наряды и работать в них с добросовестностью и сноровкой, чтобы получить положительные отзывы и избавиться от своих неснятых дисциплинарок. Я буду отзываться на кличку «Алекс» и даже сам себя так называть. Я буду беспрекословно подчиняться всем этим дурацким правилам, приказам и распоряжениям.

Пусть. Все это неважно. Я не Джером. Я способен на какое-то время забыть о своей свободе, сжать зубы, промолчать, потерпеть. Два с половиной года — это очень долго. Но это все-таки не вся жизнь. Следует смириться, что эти годы выпадут из моей жизни — и просто подождать, пока они закончатся. Другого не дано.

25 апреля 2077 г., воскресенье. 11-ый день.

Сегодняшняя проникновенная проповедь пастора Ричардса касалась отречения от такого страшного и разрушительного для человеческой души и социума греха, как похоть, ведущая к еще более тяжким грехам, таким как блуд, содомия и прелюбодеяние.

Не жалея сил и голоса, пастор красочно описывал, сколько бед и ужасов происходит с человеческими душами и телами из-за тлетворного воздействия чрезмерной страсти к совокуплению с себе подобными. Да что там отдельные души! Падение морали неизбежно приводит к разложению общества и, в конечном итоге — к полному краху и гибели. Воздержание же, воспитание в себе «светлых и чистых» мыслей, направление освободившейся энергии на созидание, познание мира — напротив, крайне положительно сказывается на построении высокодуховной цивилизации, справедливого правового государства и социального общества, которое, в идеальном его проявлении, олицетворяет царство Божие на Земле.

Вслушиваясь в бред этого старого маразматика, который, как он сам признался, в сорок пять лет прибегнул к добровольному оскоплению, чтобы «отринуть Лукавого», я с трудом отгонял от себя тревожные, будоражащие кровь мысли о том, что еще со мной намереваются сделать в этих стенах.

То, что говорил священник, не шло вразрез с политикой интерната — оно составляло ее неотъемлемую часть. Сексуальные взаимоотношения были одной из тем, даже обсуждение которых всячески порицалось и запрещалось в стенах гимназии, не говоря уже о собственно сексуальных контактах и любых прелюдий к ним. Считалось, что сексуальное влечение плохо влияло на способность учеников к обучению. Поэтому любые поползновения в этом направлении жестко пресекались.

Был строго-настрого запрещен даже онанизм. Как поведал по этому поводу один из заместителей Петье, тощий 25-летний дрыщ по фамилии Нимиц, по виду которого я ни за что бы не поверил, что он не дрочит, какие-то медицинские исследования якобы показали, что напрасная потеря семени плохо сказывается на здоровье юношей, «и это помимо моральной стороны вопроса». Поэтому любые такие случаи были чреваты не только строгим выговором, но и позором. Неусыпно бдящий за нами искусственный интеллект, застав одного из учеников за попыткой рукоблудия, тут же запускал на все общежитие видимую всем голограмму треклятого Чебурашки, которая противным голосом начинала верещать «Ой-ой-ой, постыдись», прикрывая глазки мохнатой рукой.

У себя в Генераторном я привык прибегать к этому по меньшей мере два-три раза в неделю начиная лет с четырнадцати, так что соблюдать подобный запрет, дурацкий и совершенно несправедливый, оказалось довольно тяжело. При одной мысли об этом меня охватывала ярость. Мало того, что я смогу увидеться со своей Дженни лишь через два с половиной года прозябания в этой дыре, так мне запрещают даже вспоминать о ней или о каких-то других девушках. Ну что за чертов бред?!

— Многие говорят: Господь Бог создал людей мужчинами и женщинами для того, чтобы они плодились и размножались во славу Его. Я говорю: не может быть так. Ведь, в отличие от зверей, Всевышний наделил людей разумом, моралью, совестью, которые способны взять вверх над животными инстинктами. Стал бы Господь давать нам этот дар, если бы в его замыслы входило лишь чтобы мы совокуплялись и плодились, подобно животным?! Конечно же, нет! Он дал нам их, чтобы мы, отринув свою животную натуру, исполняли свое высшее предназначение — познавали Бога и служили ему. Но он не стал отнимать у нас животное начало! Почему?! Я скажу вам! Это — испытание!..

Вслушиваясь во вдохновленные разглагольствования добровольно кастрированного деда, и временами поглядывая в сторону, где, вдали от стройных рядов мужской половины интерната, размещались женские отряды, я вдруг с тревогой осознал, что мысль об их близости не волнует меня так, как волновала бы еще несколько дней назад. А ведь воскресные мессы — это единственные мгновения, не считая еженедельных общих линеек и серьезных мероприятий в большом актовом зале, когда парни и девушки в интернате «Вознесения» хотя бы приближались друг к другу.

Ребята же из 22-го отряда относились к этому вопросу и вовсе прохладно. Ни от кого из них я ни разу за все десять дней не слышал ни слова о девушках. Пару раз я пытался завести об этом разговор, но они от этой темы уклонялись. И это вызывало некоторые тревожные мысли.

Я вдруг вспомнил, как вчера вечером, во время групповой пробежки вокруг озера, я вырвался далеко вперед и начал догонять «хвост» нашего отряда по второму кругу. В этот-то момент я и заметил случайно, как мой сосед по комнате Пу, начав отставать от строя, воровато огляделся и вдруг бросился к озеру, доставая из кармана пустую бутылочку из-под питьевой воды.

Глядя, как китаец присаживается у озера, словно просто отдохнуть, а рукой, которую он держит за спиной, незаметно наполняет бутылочку озерной водой, я удивленно нахмурился. Питьевая вода здесь было в достатке — не то, что у нас в Генераторном. В каждой комнате, в коридорах, учебных классах, в атлетических залах и на стадионе стояли бутыли с чистой свежей водой, которые дежурные постоянно пополняли. Пить можно было сколько хочешь, безо всяких норм (мне поначалу было сложно в это поверить). Причем вода была удивительно вкусной — намного лучше, чем та, что мне доводилось пить в родном селении. Так для чего же Пу набирает грязную воду из озера, в которой может быть непонятно что?!

Мне хотелось спросить у него, но я сдержался. Видя, как он нервничает и скрытничает во время своих манипуляций с водой, я побоялся привлечь к его действиям излишнее внимание и навлечь дисциплинарку на доброго ко мне, хоть и странноватого парня.

Лишь сейчас я начал сознавать истинный смысл его действий.

— Я предостерегаю вас против того, чтобы путать прекрасный, одухотворенный, благословенный Богом союз двух душ и двух сердец, в любви которых рождается новая жизнь, коим является брак, от мерзкой животной похоти!..

Мои мысли касались воды, которую мы пьем и изрядных порций «витаминов», которые нас заставляли глотать при каждом приеме пищи (причем кураторы особенно ревностно следили, чтобы никто из учеников не вздумал уклоняться от их приема).