Выйти замуж за дурака - Надежда Первухина

После подъема и обязательной поверки, во время которой дежурный лекарь в сопровождении пары-тройки смуглокожих мордоворотов пристально оглядывал каждого пациента на предмет незаконного ношения оружия, бутылки с брагой или коробки с запрещенными пряниками, все строем шли в большую, открытую всем сквознякам комнату, устеленную гнилой конопляной соломой. Здесь на полчаса, а то и на час очередной поклонник учения Брахмы Кумариса заводил бодягу про то, как плохо быть шудрой, есть мясо, пить пиво и водку, лакомиться пряниками и медом и смотреть на женщину с похотью, меж тем как всем известно, что женщина есть не что иное, как смрадный скелет, обтянутый кожей, а также скопление мерзостных выделений, слизи, запахов и звуков. По окончании речи полагалось петь длинный гимн на самскрипе, восхваляющий всех прокумаренных, то бишь просветленных. Так как кутежане самскрипом не владели, гимн пел персонал ЛТО, а пациентам полагалось по команде хлопать в ладоши. Мужиков от этого мутило, но ничего, хлопали.

Мутило еще и от голода. Сразу за лекцией полагалось идти в трапезную завтракать. Завтрак составляли блюда, для кутежанина вовсе непривычные и даже ненавистные. Вместо духовитых пирогов, начиненных рыбкой либо потрошками, вместо известных своей сочностью расстегаев, кулебяк и блинов с припеком и сметанкой аппетитам «пациентов» предлагалось следующее меню:

– лепешки из толченого ревеня с лебедой и конопляным маслом;

– плохо промытая и недоваренная просяная каша (по учению махатмы Кумариса питаться следует непроваренной пищей, ибо это ведет к большему очищению организма и, следовательно, большему просветлению);

– распаренные отруби;

– морковный чай.

– Свиньи – и те этакого жрать не станут! – крикнул в первый день своего пребывания в ЛТО Никандр Кутежский, отшвыривая миску с отрубями, за что получил воспитательных мер по полной программе: чесночную клизму, ледяной душ и узилище. В узилище он попал потому, что при попытке всадить ему иголку с ядовитым старящим соком сильно покалечил одного из братьев милосердия. Узилищем называлось крошечное подвальное помещение с окном-щелкой как раз на уровне земли. Тому, кто попал в это место скорби, ни пищи, ни питья не полагалось. Никандр сумел продержаться две недели, весело распевая похабные песни про какую-то Дуняшку, нашедшую в лесу лопушок, под которым притаился неслабый и находчивый пастушок. Милосердные братья увещевали непослушливого богатыря через дверь и грозили ему полной потерей надежды на нирвану. Никандр только похохатывал да матерился, используя незнакомые ему слова «сансара» и «прабхупада» так затейливо, что у сторонников богатыря сердце радовалось: не бесплодна та природа, не погиб еще тот край, что выводит из народа стольких славных… К концу третьей недели Никандра вынесли из узилища, обмыли и закопали на прилегающем к ЛТО пустыре, даже не пригласив православного батюшку, как полагалось бы по человеческому закону.

После таковой смерти Никандра поутихли даже самые разудалые и питались морковным чаем, хоть и кривясь, да молча…

По окончании завтрака внутренний распорядок очистилища предписывал «пациентам» лечение трудом. Смуглокожие братья милосердия пристально следили за тем, чтобы все, кто еще способен передвигаться, принимали участие в чистке отхожих мест, прополке грядок с коноплей, мытье лечебного помещения и прочих необходимых для просветления души и совершенствования тела работах.

В трудах проходило время до обеда, который можно было скорее назвать ужином, потому что наступал он весьма поздно. И состоял из все тех же лепешек и прокисшего молока. И едва только «пациенты» расправлялись со своими жалкими порциями, их разгоняли по палатам, строили вдоль стен для обхода («На что еще не жалуетесь?» – хитро усмехаясь при этом, повторяли все осматривающие бедолаг лекари), а потом звучал приказ: «Отбой!», означающий, что всякий, кто после этого приказа обнаружится не лежащим в кровати, а стоящим на ногах, получит превентивных мер по полной программе.

И над очистилищем повисала тишина. Почти кладбищенская, если взять в расчет настроение обитателей ЛТО. Правда, изредка тишину нарушали тихие, приглушенные, в подушку стоны – лепешки из лебеды и ревеневый компот делали свое разрушительное дело.

Именно в такой распорядок жизни и угодил неожиданно для себя доселе весьма вольготно препровождавший время в царских застенках Иван-царевич. Дело в том, что расположение этих застенков он знал с детства и, когда Аленкины приспешники бросили его в пыточную, не стал дожидаться прихода заплечного мастера. Царевич помнил, что, ежели влезть в ржавую железную бочку, используемую для пытки, прозванной «банный день», и повернуть незаметный рычажок, часть бочки упадет, открывая тайный лаз в винный погреб. А из винного погреба можно было, также используя хитрые ходы, попасть то в кладовую со съестными припасами, то в старую прачечную, то в казнохранилище. В своих беспечных и необременительных блужданиях неунывающий супруг Василисы Прекрасной даже в один прекрасный день обрел себе преоригинального спутника.

Как-то раз, заправляясь основательно копчеными колбасами в кладовой, услыхал царевич приглушенное рядами висящих окороков вдохновенное чавканье. Он пошел на звук и обрел человека, желтолицего, узкоглазого, в яркой лисьей шубе, надетой чуть не на голое тело. Человек догладывал кусок копченой конины, и даже появление царевича не прервало сего увлекательного занятия.

– Ты кто? – заинтересовался царевич. Человек догрыз конину, обтер замаслившиеся губы меховым рукавом и неожиданно тонким голосом сказал:

– Твоя моя не понимай.

Иван-царевич все-таки был царевич, а не собственный, официально считающийся дураком, братец, посему быстро определил этническую принадлежность узкоглазого:

– Учкудук, да?

Тот обрадовался:

– Учкудук, кезге ез'инде-ак! Моя с посол приходи к царица, песня пой. Посол посол…

– Посол пошел?

– Так. Моя остаться песни петь. Долго петь! Потом все уйти, моя один остаться. Моя идти, идти по дворцу и вдруг – ак! буйимдарды!

– Что?

– Моя провалился. В подвал. Моя тут ходи-ходи, выход ищи-ищи, совсем помирай…

Судя по толстым щекам учкудукца, до того, чтобы помереть, времени у него было еще предостаточно.

– Что ты умеешь? – на свою голову спросил царевич.

Потому что его нежданный спутник разинул рот и запел:

Шел джихад по берегу, шел издалека.

Под зеленым знаменем – черная рука.

Голова обвязана грязною чалмой.

Не придет с победою моджахед домой!..

– Тише ты! – прикрикнул на певуна царевич. Сюда весь дворец на твои песни сбежится, орешь как резаный!

– Моя тихо только про Любовь песни поет, – с достоинством пояснил тот.

– Ладно, нам сейчас не до песен. Зовут тебя как?

– Тудыратым Жарамдылык, – ответствовал певец и поправил лисью шубу. На твоя речь это означает Вечный Воитель, да!

– О как! – восхитился Иван-царевич. А я-то думал, ты только песни горланить можешь…

– Моя все может. Легко!

– Добро! А меня звать Иван. Царевич я местный.

– Вай-ай! Зачем пачкаешь уста ложью? Царевич по подвал не ходит, колбаса не ест! Царевич белый дворец сидит, приказы воинам отдает! Говорит: «Садись, воин, в железную птицу, лети и сбрось на неверных огненное яйцо!» И воин садится…

– Не-не, у нас все не так, – перебил Тудыратыма Иван-царевич. У нас власть и дворец захватила злая колдунья.

– Так пойди и убей ее! – наивно предложил простосердечный сын Учкудука. И вырви у нее глаза и сердце. Сердце отдай собакам, а глаза съешь сам. Тогда будешь сам колдун.

– Ага, я уже… Спешу. Саблю, вот только не могу сыскать особенную, заговоренную, чтоб сразу колдунье башку снесла…

Таким манером отговорился царевич от воинственного приятеля, которому, конечно, и в голову прийти не могло, что царевич из лености да бестолковости не изменяет ситуации, в коей очутился по воле узурпаторши.

Узурпаторша меж тем даже и подзабыла о том, что в ее подвалах томится благородный отпрыск заколдованной Руфины Порфирородной. И немудрено забыть, когда каждый день приносил столько событий, от которых голова шла кругом и даже крепкие косяки священного кумара не стирали с Аленкиного лица выражения мрачной озабоченности и вселенской злости.

После того как Аленка провозгласила царем Брахму Кумариса и от его и своего имени принялась издавать совершенно разгромные указы, послы сразу двух сверхдержав – Великой Братании и Фигляндии – затребовали у нее немедленной аудиенции.

Аудиенция состоялась не во дворце, а в летней (поскольку было уже весьма тепло) царской резиденции. Следуя учению своего кармического супруга, Аленка повелела местным, еще не взятым под стражу, столярам сделать сию резиденцию в форме распускающегося лотоса. В этом лотосе Аленка и плавала по дворцовому пруду наподобие жабы. Послы же вынуждены были оглашать заготовленные петиции, стоя на берегу и поминутно рискуя свалиться в воду с осклизлых камушков.