Архив - Виктория Шваб

— Он что, спрыгнул?

Никс выпускает клубы дыма:

— Возможно. А возможно, нет. Смотря как вам хочется повернуть ситуацию. Спрыгнул ли сам или ему помогли? Повесился ли Маркус? Действительно ли Элейн оступилась на лестнице? А Лайонел… тут уже не может быть никаких сомнений. В общем, вы меня поняли. После лета все прекратилось, и больше ничего не случилось. Никто не понимал, в чем было дело, и никакого толка не было в том, чтобы зацикливаться на подобных ужасах. Поэтому люди сделали единственную вещь, на которую были способны: они забыли. Оставили прошлое в покое. Быть может, то же самое стоит сделать и вам.

— Вы совершенно правы, — говорю я, не сводя глаз с потолка и думая об Оуэне на крыше.

Я любил выходить на крышу и представлять себе, что стою на утесах и смотрю на горизонт. А подо мной простиралось море из бетона и кирпича…

Сердце сжимается от боли, когда я представляю себе, как он делает шаг с крыши, и его синие глаза расширяются за мгновение до столкновения с землей.

— Мне, наверное, пора. — Я поднимаюсь с места. — Спасибо, что рассказали.

Никс рассеянно кивает. Я иду к двери, но потом оглядываюсь и вижу, как он одиноко ссутулился со своей сигаретой, рискуя поджечь свой щегольской шарф.

— Какое печенье?

Он поднимает голову и улыбается:

— Овсяное с изюмом. Жесткое такое.

Я улыбаюсь в ответ, прежде чем понимаю, что он не может этого видеть.

— Посмотрим, что я смогу для вас сделать.

Закрыв за собой дверь, я направляюсь к лестнице. Оуэн погиб последним, и, так или иначе, все произошло на крыше. Может, там и есть ответ.

Глава девятнадцатая

Я поднимаюсь на лестничную клетку верхнего этажа и обнаруживаю заржавленную дверь, ведущую на крышу. Она оказывается незапертой. Металл пронзительно скрипит на петлях. Пригнувшись у притолоки, я шагаю через запыленный, увитый паутиной проход на пространство, заполненное каменными телами. Статуи я видела и раньше, с улицы: это горгульи, рассевшиеся по краю. Но я и представить себе не могла, что они занимают почти все свободное место. Сгорбленные, раскинувшие крылья, зубастые, они глядят на меня со всех сторон, словно стая нахохлившихся ворон, повернув свои потрескавшиеся от времени каменные лица.

Это крыша Оуэна.

Я представляю себе, как он стоит здесь, опираясь на статую, как склоняет голову к ее оскаленной пасти. И я буквально вижу его. Но я не вижу, как он шагает с крыши.

От Оуэна исходит невыразимая печаль, боль потери, но он не мог сделать с собой такого. Иногда горе высасывает из человека жизнь, лишает его стержня, а он выглядит смелым, уверенным. Почти отчаянным.

Проведя ладонью по крылу ближайшего демона, я подхожу к краю крыши.

…Подо мной простиралось море из бетона и кирпича. Но я всегда старался смотреть вверх, перед собой, а не под ноги. Тогда можно было представить, что находишься где угодно.

Если он не спрыгнул сам, что же в таком случае произошло?

Смерть — это шок, взрыв энергии. Она помечает пространство, выжигает его. Как свет фотопленку.

Сняв кольцо с пальца, я опускаюсь на колени и прижимаю ладони к старой, выцветшей крыше. Закрыв глаза, я изо всех сил тянусь к прошлому. Нить воспоминаний такая тонкая. Она едва различима, и я с трудом могу за нее ухватиться. Кожу слабо покалывает, и наконец мне удается различить картинку. Пальцы немеют. Я прокручиваю время назад, это годы и годы тишины. Ничего, кроме пустой крыши.

Потом крыша растворяется во мраке.

Эту глухую, черную пустоту я могу узнать с первого взгляда. Кто-то специально приходил на крышу и стер воспоминания, оставив за собой мертвое пространство, такое же, как в Истории Маркуса Эллинга.

Но ощущение совсем другое. Все так, как говорил Роланд. Чернота остается чернотой, но ее оставила другая рука. Эллинга отформатировал Библиотекарь из Архива. Крышу очистил кто-то из Внешнего мира.

Меня смущает тот факт, что следы прошлого пытались стереть сразу несколько человек. Что послужило тому причиной?

…Им кажется, что существуют вещи, о которых не должны знать даже Хранители и Отряды…

Я проматываю прошлое дальше, до тех пор, пока снова не появляется крыша, выцветшая, как на старом фото. Потом возникает легкая зыбь, и статичная картинка оживает: вспышки света и приглушенный смех. Это воспоминание испускало гул. Я прокручиваю дальше и вижу званый вечер. Повсюду цветные фонарики, мужчины в смокингах и женщины с бокалами шампанского в руках, в коктейльных платьях с юбками, расширяющимися книзу. На крыльях некоторых горгулий стоят подносы с напитками. Я оглядываюсь в поисках Регины или Оуэна, но их нет. Вывеска, растянутая между двумя высокими статуями, объявляет о перестройке отеля в апартаменты. Кларки сюда не переехали, должен пройти еще год. И еще три года до странной цепочки смертей. Нахмурившись, я отматываю воспоминание вперед, наблюдая, как дух вечеринки рассеивается, уступая место пустому, безжизненному пространству.

Кроме этой самой ночи не осталось ни одного сколько-нибудь яркого воспоминания. Я отпускаю нить и стою, приходя в себя и моргая на летнем солнце. Чернота после выцветшей картинки. Кто-то стер воспоминание о смерти Оуэна, вырезал его из истории этого места, похоронил прошлое сразу в двух мирах. Что же должно было произойти в тот год, чтобы кто-то в Архиве так тщательно заметал следы?

Я хожу среди каменных чудовищ, прикладывая ладони то к одному, то к другому, надеясь, что хоть одно из них загудит под моими пальцами. Но они молчат, глядя на меня пустыми глазами. Я уже почти вернулась к выходу на лестницу, как вдруг слышу нечто и замираю, касаясь пальцами особенно зубастой горгульи.

Он шепчет.

Звук напоминает сильный выдох через сжатые зубы, но сомнений нет — это слабый, едва различимый гул. Закрыв глаза, я отматываю время назад и с трудом нахожу выцветшее воспоминание. Это просто пятна света, размытые цветным калейдоскопом. Вздохнув, я отстраняюсь, но кроме глаза замечаю что-то необычное. Между ее зубами поблескивает металл. Горгулья смотрит в небо, время стерло ей макушку и некоторые детали на морде, но в ее раскрытой на несколько сантиметров пасти что-то зажато. Я засовываю туда пальцы и достаю кусочек бумажки, зажатый в металлическом кольце.

…Как-то раз она сочинила для меня сказку и рассовала фрагменты по всему Коронадо: в трещины каменных скамей в саду, под плиты…

Регина.

Трясущимися руками я снимаю кольцо и разматываю бумажку.

И, достигнув самой вершины, герой встал лицом к лицу с богами и монстрами, пытавшимися преградить ему путь.

Бумажка свертывается обратно, а я смотрю на кольцо, хранившее ее. Это не украшение — слишком оно грубое и толстое. К тому же оно слишком велико, и ни одна девушка не станет носить его на пальце. Тем не менее оно аккуратно отполировано. Кажется, это железо. В холодном, тяжелом металле просверлено отверстие. Как ни странно, на нем ни царапины, словно время его не коснулось. Я осторожно надеваю его на место и отправляю беззвучную благодарность давно погибшей девушке.

Я не могу дать Оуэну больше времени и не могу избавить его от потери.

Но я могу вручить ему это.

— Оуэн!

Я вздрагиваю, когда Коридоры эхом повторяют мой голос.

— Оуэн! — снова зову я, задерживая дыхание и стараясь услышать хоть что-то. Он все еще прячется. Я уже собираюсь проследить его по стенам — хотя в прошлый раз они мне мало помогли — когда вдруг слышу его: тихое, осторожное приглашение.

Напев. Едва различимый, далекий, словно нить воспоминаний, за которую можно ухватиться и пойти по следу.

Я кружу по проходам, позволяя мелодии вести себя, и нахожу Оуэна в укромном закутке. Здесь нет дверей и нет обычного освещения, изливающегося через замочные скважины, поэтому стоит непроницаемая темнота. Неудивительно, что мне не удалось его найти. Я едва могу различить очертания предметов. Сейчас он похож на черную фигуру в серебряной короне, прижавшуюся к стене. Склонив голову, Оуэн напевает и водит пальцем по темной полоске на своей ладони.

Он поднимает голову, и мелодия обрывается.

— Маккензи.

Его голос спокоен, но глаза заметно напряжены, будто он держится из последних сил.

— Мой день уже прошел?

— Еще нет. — Я захожу в его закуток и опускаюсь на пол рядом с Оуэном. — Я тут кое-что нашла. Кажется, твое.

Я протягиваю ему открытую ладонь. Металлическое кольцо, держащее бумажный сверток, слабо поблескивает в темноте.

Он широко распахивает глаза.

— Откуда ты?.. — шепчет он дрожащим голосом.

— Нашла во рту горгульи, — говорю я. — На крыше Коронадо.

Я протягиваю ему свою находку, и когда он, забирая ее, слегка касается моей руки, меня на мгновение охватывают тишина и спокойствие.