Удушие - Чак Паланик

А я спрашиваю:

– Но что если ты построишь опасный, уродский дом?

А Дэнни отзывается:

– Ну, а что если ты воспитаешь опасного, хероватого ребёночка?

А я поднимаю между нами кулак и говорю:

– Давай лучше не будем обо мне, братан.

Дэнни оглядывается на сидящую в траве Шерри Дайкири и сообщает:

– Её зовут Бэт.

– Ни минуты не думай, будто город купится на твою логику Первой Поправки, – говорю.

И прибавляю:

– А она вовсе не такая хорошенькая, как ты считаешь.

Дэнни вытирает с лица пот подолом рубашки. Можно заметить, что пресс у него пошёл бронированными волнами, – а он говорит:

– Тебе нужно сходить повидать её.

Я вижу её и отсюда.

– Свою маму, в смысле, – поясняет он.

Она меня больше не знает. Скучать не будет.

– Это не для неё, – возражает Дэнни. – Тебе нужно разобраться с этим для самого себя.

Руки нашего Дэнни прорезают впадинки теней от сокращающихся мышц. Руки нашего Дэнни теперь растягивают рукава его пропотелой футболки. Его тощие ручонки кажутся широкими в обхвате. Его узенькие плечи – широко расправленными. С каждым новым рядом ему приходится поднимать булыжники чуть выше. С каждым новым рядом ему приходится стать сильнее. Дэнни приглашает:

– Не хочешь остаться, пожрать китайского? – говорит. – Ты чуток отощал вроде.

Спрашиваю – он что, теперь живёт с этой Бэт?

Спрашиваю, залетела она от него, или что?

А Дэнни тащит здоровенный серый камень, держа его двумя руками у пояса, пожимает плечами. Месяц назад это был камень, который мы с трудом поднимали вдвоём.

Если нужно, говорю ему, тут у меня на ходу мамина машина.

– Сходи узнай, как там твоя мама, – отвечает Дэнни. – Потом приходи помогать.

Все в Колонии Дансборо просили передать привет, говорю ему.

А Дэнни отзывается:

– Не ври мне, братан. Я не тот, кому нужны утешения.

Глава 35

Проматываю сообщения на мамином автоответчике – а там всё тот же тихий голос, пришёптывающий и всё понимающий, говорит – “Состояние ухудшается…” Говорит – “Критическое…” Говорит – “Матери…” Говорит – “Внутривенно…”

Продолжаю жать на кнопку перемотки.

На полке ещё отложена на ночь Коллин Мур, кто бы она ни была. Тут Констэнс Ллойд, кто она ни есть. Тут Джуди Гэрленд. Тут Ева Браун. Всё оставшееся – определённо второй сорт.

Голос на автоответчике обрывается и начинает снова.

– …звонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери… – сообщает он.

Это Пэйж Маршалл.

Перематываю.

– Здравствуйте, это доктор Маршалл, – говорит она. – Мне нужно поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, сообщите мистеру Манчини, что я позвонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери, и все они оказались подлинными. Даже врачи настоящие, – говорит. – Необычнее всего то, что все они очень расстраивались, когда я задавала им вопросы про Иду Манчини.

Говорит:

– Похоже, всё оборачивается большим, чем просто фантазия миссис Манчини.

Голос на заднем плане зовёт:

– Пэйж?

Мужской голос.

– Послушайте, – продолжает она. – Пришёл мой муж, поэтому, пожалуйста, пускай Виктор Манчини посетит меня в Центре по уходу Сент-Энтони, как только сможет.

Мужской голос спрашивает:

– Пэйж? В чём дело? Почему ты шеп…

И на линии короткие гудки.

Глава 36

Так что суббота означает визит к моей маме.

В холле Сент-Энтони обращаюсь к девушке за конторкой, сообщаю ей, что я Виктор Манчини, и пришёл проведать свою маму, Иду Манчини.

Говорю:

– Если только, ну, если она не умерла.

Девушка с конторки дарит мне такой взгляд, когда подгибают подбородок и смотрят на человека, которого очень и очень жаль. Возьмите склоните голову настолько, чтобы глазам пришлось смотреть на человека снизу вверх. Таким вот, повинующимся взглядом. Поднимите брови повыше к линии волос. Это взгляд безграничной скорби. Соберите губы в хмурую гримасу, и вы поймёте совершенно точно, каким образом смотрит на меня девушка с конторки.

И она говорит:

– Естественно ваша мать по-прежнему с нами.

А я отвечаю:

– Не поймите меня неправильно, но мне где-то как-то мечталось, чтобы её не было.

Её лицо на секунду забывает, как ей жаль, и губы её подтягиваются, обнажая зубы. Способ заставить большинство женщин прервать зрительный контакт – нужно провести языком по губам. Те, кто не отвернутся, на полном серьёзе – это в яблочко.

Успокойтесь, говорит она мне. Миссис Манчини по-прежнему на первом этаже.

Правильно – мисс Манчини, сообщаю ей. Моя мама не была замужем, если не считать меня, с той дикой эдиповской точки зрения.

Спрашиваю, здесь ли Пэйж Маршалл.

– Конечно здесь, – отвечает девушка с конторки, теперь уже немного отвернув от меня лицо, глядя на меня уголком глаза. Взгляд недоверия.

За бронированными дверями все сумасшедшие старые Ирмы и Лаверны, Виолетты и Оливии берутся за свою медленную миграцию на костылях и инвалидках, приближаясь ко мне. Все хронические раздевалки. Все сданные на свалку бабули и хомячихи с набитыми жеваной жратвой карманами, и те, кто забывают как глотать, с лёгкими, забитыми едой и питьём.

Все они мне улыбаются. Все сияют. У каждого на руке пластиковый браслет, который держит двери закрытыми, но всё равно все выглядят лучше, чем я себя чувствую.

В зале запах роз, лимонов и хвои. Шумный мирок молит о внимании из телевизора. Разбросанные головоломки-“паззлы”. Никто ещё не перевёл мою маму на третий этаж, на этаж смерти, и в её комнате в твидовом кресле сидит Пэйж Маршалл, читая планшетку в очках, и, когда видит меня, замечает:

– Посмотри на себя, – говорит. – Похоже, трубка для питания пригодилась бы не только твоей матери.

Говорю, мол, я получил её сообщение.

Моя мама на месте. Она тут же, в постели. Она просто спит – и всё, живот её – просто вздутый холмик под одеялами. Кости – это единственное, что осталось у неё внутри рук и ног. Голова её тонет в подушке, глаза зажмурены. Желваки её на миг набухают, когда сжимаются зубы, и она собирает в комок всё лицо, чтобы сглотнуть.

Её глаза распахиваются, и она тянет ко мне свои серо-зелёные пальцы, диковатым подводным образом, медленным плавательным гребком, дрожащим, словно от зайчиков света на дне бассейна, когда ты маленький и ночуешь в каком-нибудь мотеле, который подальше от какого-нибудь шоссе. Пластиковый браслет свисает с её запястья, и она зовёт:

– Фред.

Она снова глотает, – всё лицо у неё собирается в пучок от усилия, – и повторяет:

– Фред Гастингс.

Глаза её перекатываются на бок, и она улыбается Пэйж.

– Тэмми, – говорит. – Фред и Тэмми Гастингсы.

Её старый адвокат-поверенный со своей женой.

Все мои записки по Фреду Гастингсу остались дома. “Форд” я вожу, или “Додж” – не припомню. И сколько у меня должно быть детей. И в какой цвет мы наконец покрасили столовую. Не помню ни одной подробности про жизнь, которой я должен жить.

Пэйж по-прежнему сидит в кресле, а я подхожу ближе и кладу руку на её плечо в белом халате, и спрашиваю:

– Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?

Её жуткая серо-зелёная рука поднимается повыше и качается туда-сюда, – универсальный знак языка жестов для “так себе”. Она улыбается и говорит с закрытыми глазами:

– Надеялась, что ты окажешься Виктор.

Пэйж стряхивает с плеча мою руку.

А я замечаю:

– Мне казалось, я вам нравился больше.

Говорю:

– Виктор никому особо не нравится.

Моя мать тянет пальцы в сторону Пэйж и спрашивает:

– Ты его любишь?

Пэйж смотрит на меня.

– Да Фреда же, – поясняет мама. – Ты его любишь?

Пэйж берётся быстро выщёлкивать и отщёлкивать свою авторучку. Не глядя на меня, уткнувшись в планшетку в своих объятиях, отвечает:

– Люблю.

А моя мама улыбается. И, вытягивая пальцы в мою сторону, спрашивает:

– А ты её – любишь?

Может быть, как дикобраз свою вонючую палку, если такое можно назвать любовью.

Может быть, как дельфин любит гладкие стены своего бассейна.

И я отвечаю:

– Вроде бы.

Мама боком опускает подбородок на шею, таращится на меня и говорит:

– Фред.

А я отвечаю:

– Ну ладно – да, – говорю. – Я люблю её.

Она возвращает серо-зелёные пальцы обратно, покоиться на её вздувшемся животе, и произносит:

– Вам двоим так везёт, – закрывает глаза и продолжает. – У Виктора не очень получается любить людей.

Говорит:

– Чего я больше всего боюсь – что когда меня не станет, в целом свете не останется никого, кто любил бы Виктора.

Все эти чёртовы старики. Эти человеческие развалины.

Любовь говно. И чувства говно. Я скала. И урод. Я наплевательский мудак – и горжусь этим.

Как бы НЕ поступил Иисус?

Если всё придёт к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем, чтобы стать ранимым, чувствительным и чувственным – тогда можете оставить вашу любовь себе.