Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

– Тогда я вам расскажу. Вы знаете, что я всего несколько дней назад как прилетела. Но я не хотела прилетать, я не должна была. Потому что – даю вам слово – ничего хорошего меня здесь не ждало. Я боролась с собой, я знала, что это ни к чему, понимаете? Но за месяц до того, как я прилетела, я совершенно случайно, в Принстоне, у нас там, попала на лекцию, просто проходила мимо аудитории и заглянула… – Она приостановилась. – Нет, я не с этого начала, все не то.

– Ева, – пробормотал он, – вы не мучайтесь. Если вам расхотелось рассказывать…

– Наоборот. Мне с вами легко. А вы не хотите чаю?

– Водки я бы выпил, – усмехнулся он, – а что мне ваш чай? Или коньячку бы. У вас точно нет? Может, от хозяев остался?

– А просто так слушать не станете? Без водки?

– Рассказывайте, дорогая, я п-п-пошутил. Нету – значит н-н-нету. Завяжем на недельку-другую.

– Но я ведь главного не говорю! – Она сжала виски ладонями, еще больше сузив этим глаза. – Если рассказывать, то с самого начала. Тогда так: у моей мамы вскоре после рождения сестры появился любовник.

Арсений осторожно улыбнулся.

– Подождите, – прикрикнула она, – дослушайте! Время было не самое легкое, пятьдесят второй год, они с отцом только-только перебрались в Нью-Йорк из Сан-Франциско. Отец начал наконец свою самостоятельную медицинскую практику. Я не знаю, как они встретились, где они встретились, может, на улице, может, в магазине, но короче: моя мать познакомилась с человеком, который на войне был летчиком, попал в плен к немцам, потом через Сопротивление его переправили в Португалию. Кажется, так. Тогда, в пятьдесят втором, он работал в Нью-Йорке учителем. Был женат, но там какая-то темная история с женой: то ли они не жили вместе, то ли они временно не жили вместе. Я никогда не знала всех этих подробностей. Звали его Ник Галлингем, но мать, сколько я помню, называла его по-русски начальными буквами фамилии и имени: Г.Н. Ну, неважно. Незадолго до смерти мать много о нем рассказывала, и главным было то, что… Да, главным было в нем то, что он был человеком слова. И поступка. Вообще, надежным человеком. Мать говорила, что она сразу почувствовала себя с ним как за каменной стеной. И сразу ему подчинилась. С отцом у нее этого не было. А тут ей хотелось подчиниться, понимаете? В конце концов она ушла к Галлингему. И забрала с собой мою сестру. Отец очень страдал. Он любил ее. И ребенка, конечно, тоже. Она ушла к Галлингему в крошечную квартирку на окраине Манхэттена, и вскоре обнаружилось, что она беременна. Г.Н. начал процесс развода. Через положенное число месяцев родилась я. С моими китайскими глазами. – Ева неожиданно засмеялась. – С моим лицом! Мать не могла поверить. Она считала и высчитывала, перепроверяла, пыталась уверить Г.Н., что это ошибка, что этого просто не может быть! Но я была, я существовала! Г.Н. почувствовал, что мать его предала, и никак, кроме как предательством, не называл того, что случилось. Они уже не могли быть вместе. И через какое-то время мать вернулась к отцу. – Ева вопросительно взглянула на него. Арсений молчал. – Вот такая история. Вернее, это первая часть истории. Мать его ужасно любила. Галлингема, я имею в виду. Она его любила какой-то судорожной, какой-то больной любовью, и чем дальше, тем сильнее.

– А ваш отец – что?

– Отец? – Она покраснела. – Отец иногда тоже как-то странно вглядывался в меня. Это меня тоже пугало. Думаю, что им было тяжело. Какое-то во всем этом было кровосмешение, что ли. Понимаете? У Галлингема страсть к матери, я думаю, постепенно прошла. Он считал, что его предали. Кроме того, он был… как бы это… он был брезглив. Так мне кажется. Мать стала откровенной перед смертью, почти болтливой, и она мне рассказала, как он однажды вечером напился – ну, он вообще выпивал тогда – и стал высчитывать, когда у нее должна была быть близость с моим отцом, после которой она забеременела, и что в этот день делали они с матерью. Или на следующий день после этого.

– Очень его понимаю, – пробормотал Арсений.

– Ах, вы понимаете? – вспыхнула она. – Ну, для этого нужно быть мужчиной, чтобы такое сказать. Женщина иначе устроена.

– Это как же?

– Я, наверное, все это зря вам рассказываю. Что-то во всем этом не то…

– Да не обращайте внимания. Я вам потом тоже кое-что расскажу…

– Женщина может любить двоих, – Ева сморщилась, словно надкусила лимон. – И совершенно по-разному. Может! Это связано с материнским инстинктом. В женской любви к мужчине почти всегда присутствует материнский… как это сказать? Комплекс, что ли.

– Слышали мы эти сказки, – захохотал Арсений, – и не один раз! Вы мне лучше доскажите то, с чего начали. Что с вами п-п-приключилось перед тем, как вы сюда п-п-прилетели?

Она опустила голову со сжавшими виски гибкими белыми пальцами.

– Вы же знаете про мою дочку?

– Наталья Андреевна сказала. – Он с жалостью, быстро взглянул на нее. – Я только не очень понял, от чего она…

– Не надо! – Ева затрясла головой. – У меня умерла дочка. Все. Я человек перебитый. Ну, раз вы все знаете, я с вами буду откровенна. Вы только не перебивайте меня. Мне все время казалось, что что-то должно меня остановить, что-то должно случиться. Не должна я лететь в Москву! Я каждый день просыпалась с чувством, что вот сегодня обязательно что-то меня остановит. И я подчинюсь! С радостью! Ну и действительно. Лекцию эту в Принстоне читал один хирург, специалист по пластической хирургии. Он рассказывал о пересадке лицевых тканей. Дверь была открыта. Я заглянула и увидела на кафедре Г.Н.

– То есть?

– Вылитый. Я пересмотрела кучу его фотографий после отцовской смерти. Мать на старости лет из рук их не выпускала. Даже страшно, что можно быть настолько похожим.

– Да, может быть, вам показалось.

– Может быть. Но я решила, что это какой-то знак. Что вот этот человек меня и спасет сейчас. И для этого я должна познакомится с ним, только как можно глубже, как можно серьезнее… Так, чтобы он уже не… Чтобы он помог мне. Был со мной.

– Вот это да! – вдруг присвистнул Арсений. – Вот это признание! А водки между тем как не было, так и нет!

Она удивленно посмотрела на него.

– Что это у вас за реакция? – пробормотала она. – Я думала, мы серьезно разговариваем…

– А серьезного разговора, – помрачнел он, – у нас тут не получится. Знаете почему? Потому что вы себя и так изо всех силенок жалеете, зачем вам еще один жалельщик? Где он, кстати, теперь, лектор этот из Принстона, с лицевыми тканями? Ведь вы небось и его поматросили да бросили?

– Я этого выражения не знаю, – сухо сказала она, – но вы угадали. Я улетела в Москву и ничего не сказала ему. Я не решилась.

– Ну, вот видите! До чего мы с вами вовремя пересеклись! Вы черт знает чего натворили и хотите, чтобы вас пожалели, и я тоже хорош: сел на Дианину шею, про сына знать ничего не знаю, помощи от меня н-н-никакой никому, но очень в глубине души себя, ненаглядного, жаль, потому что я умен, хорош собой, – Арсений начал загибать пальцы на левой руке, – т-т-талантлив, и так далее. Невероятно талантлив. Знаете, Ева, что нас связывает? Мы с вами п-п-пошляки, а пошляки друг друга за версту чувствуют!

– Что вы говорите, вы себя не слышите!

– Не сердитесь, дорогая! Я не хотел вас обидеть! Мы с вами оба чуть-чуть спекулируем – знаете это слово? – на своих несчастьях. Не сумели мы подняться до высоты страдания, вот что. О-п-п-пустили его до своих страстишек. Мы с вами себе и из страдания какую-никакую п-п-пользу выудим.

Она испуганно отвела глаза.

– Вам сейчас что-то вспомнилось, – прищурился Арсений, – и вы со мной с-с-согласились. Я вам тоже п-п-потом кое-что…

– Я с вами не согласилась! Я не знаю, через что вы прошли, и судить не стану. Может быть, вы и правы, но все на свете можно вывернуть наизнанку, все! На все можно посмотреть совсем иначе! Что, разве есть какая-то одна точка отсчета? Нет ее! Знаете, как мать рассказывала мне про Г.Н.? А ведь можно было на эти ее рассказы под таким углом посмотреть, что они, кроме смеха, ничего и не вызвали бы! Карикатура! Ну, представьте себе: старуха – старая, сморщенная, с выщипанными бровями, на голове парик – она носила парики – сидит в кресле. Одета, причесана, с маникюром. Пальцы в кольцах. Руки худющие, в темных пятнах. На коленях – альбом с фотографиями Г.Н. Под каждой фотографией – дата. И тут же в углу, в спальне, урна с отцовским прахом. В специальном шкафике под стеклом. На тумбочке – пузырьки, лекарства, аппарат для измерения давления, три пары очков. И рассказывает мне – в сотый раз! – как они с Г.Н. обожали друг друга и какой он был гениальный любовник. А урна стоит в шкафике. Как вам такая картинка?

– Вы не любили мать, – спокойно заметил он.

– Я не знаю! – вскрикнула она. – Не знаю я! Мать на меня иногда смотрела так, как будто из-за моего несчастного лица она лишилась всего на свете! Никто ей не был нужен – ни я, ни сестра, ни отец! С которым ей не жилось и не дышалось! Никто из нас не был ей нужен, кроме этого человека! А я родилась, открыла вот эти свои глаза, – она повернулась к Арсению и обеими ладонями оттянула глаза к вискам, – и все! Кончилась ее жизнь! Радость жизни кончилась, понимаете вы? Какая там любовь? У нее ко мне, у меня к ней? Все это такая была пытка! Но главное в том, что я-то ведь повторила ее! Две Анны Карениных у нас в семье получились, две идиотки, а не одна! Пока все это, в конце концов, и не ударило! Но не по ней ударило и не по мне! Которые, может быть, и заслуживали! А по моему ребенку! А она-то чем была виновата?! Она-то при чем?