Пустыня - Василий Павлович Щепетнёв

Я включил радиоприемник.

— Я пробовал, — сказал Спасский. — Ничего, кроме местных станций.

— Послушаем и местные, — ответил я. — А ночью, думаю, и Европу поймать можно.

Приемник прогрелся, засветился зеленым глазом.

Я поймал Бенгази.

— Вот тебе и на…

— Что такое? — спросили хором Карпов и Спасский.

— Сирия ввела войска в Ливан. Шестьдесят танков, две тысячи человек.

— Ну, это… — успокоился Спасский. — То есть это, конечно, нехорошо, но я подумал, вдруг что у нас случилось. В Союзе. А тут — спор арабов между собой…

— Но там от Сирии, от Ливана до Израиля — рядышком. Каково тем, кто играет в Хайфе, на Олимпиаде?

— Это да. Тревожно. Но мы-то не в Хайфе, мы здесь. Видно, в Спорткомитете что-то знали — заключил Спасский.

Видно, и в самом деле, что-то знали, — подумал я.

И мы пошли на западную террасу смотреть на Луну в морской бинокль.

За нами увязались и остальные. Всё развлечение.

Глава 16

16

12 июня 1976 года, суббота

Незабываемая встреча

Партию пятнадцатого тура я провёл на морально-волевых. Ничего особенного: все участники провели пятнадцатый тур на морально-волевых. Пятнадцать туров — это дистанция хорошего полноразмерного турнира. Каждый устанет. А здесь — это лишь середина марафона. Бежали, бежали, добежали до точки поворота, и теперь побежим назад, на стадион. Где стоит большой-большой пьедестал, на котором все уместятся. Да, все: никто не сошёл с дистанции. Теперь, если вдруг кто и покинет турнир, то всё равно будет считаться полноценным участником. Потому что отыграл половину партий. И, следовательно, получит оговоренную сумму согласно занятому месту. Даже и последнему.

Но никто добром турнир не покинет. Потому что даже ничья в последнем туре может поднять человека на ступеньку повыше. А цена этой ступеньки ох как велика. И дело, разумеется, не только в сумме призовых. Нам, шахматистам стран социализма, и без призовых живется недурно. В полной уверенности в завтрашнем дне. На нас не висят кредиты за квартиру или автомобиль. Если мы заболеем, нас будут лечить бесплатно. Бесплатно учимся в университетах, и так далее, и так далее (это я тренируюсь в преддверии лекционного тура по Советскому Союзу). Нам, шахматистам стран социализма, важно показать красивую содержательную игру, продемонстрировать успехи нашей шахматной школы. Шахматистам стран капитализма тоже хочется оставить след в истории, потому что и в будущем, в двадцать первом веке, этот турнир будут изучать любители шахмат всей планеты — или, вероятно, всех планет, ведь мы непременно к тому времени будем осваивать Луну, Марс и другие космические тела. Это, понятно, тоже к лекционному туру.

А что верно сейчас, сию минуту? После первого круга у меня чистое первое место. Четырнадцать очков из пятнадцати. Две ничьи, с Фишером и Карповым, остальные — победы. Вторым с отставанием в пол-очка идет Фишер, у которого три ничьи, третьим — Карпов, у которого четыре ничьи. Четвертое — пятое места делят Спасский и Мекинг, у них по одиннадцать очков. В общем, тесно, тесно наверху. Всё еще впереди, разрывы минимальны.

И я пошёл в ресторан, собирая по пути спокойствие и безмятежность. Завтра день отдыха, завтра обещают привезти советские газеты второй свежести, завтра…

А в ресторане ждал сюрприз. Господин Бадави, но теперь не в штатском, а в парадной военной форме. Правда, без знаков различия.

— Дорогие гости нашей страны! Великие участники величайшего турнира в мире! Я имею честь пригласить вас на встречу!

Посыпались вопросы — какую встречу, где, когда, но господин Бадави только улыбался

— Это будет величайшая встреча в вашей жизни!

Ну, если так… Я выпил бокал гранатового сока, поднялся в номер, принял душ и немного задумался.

На игру я хожу преимущественно в европейском костюме. Здесь, в игровом зале, комфортные плюс двадцать четыре, и потому нужды в местных одеждах нет. Да и не хотел я нарушать равновесие ментального процесса соперников экзотической с их точки зрения одеждой.

Под открытым небом я прогуливаюсь в одежде местной. Просто удобно в ней.

А сейчас? И я выбрал костюм, что придумали и пошили Лиса и Пантера. Полувоенный. То есть совсем невоенный, но похож на форму морского офицера. Элегантную форму. Красивую. Отчасти и опереточную, да.

Оделся.

Ну, не каплей, но лейтенант — точно. Пусть и без погон. Даже старший лейтенант — по виду. Этакий молодой барон царских времён. Но не чёрный, как Врангель, а светлый. Практически белый.

Я выждал положенные минуты и спустился в вестибюль.

Пришёл не последним. Восьмым. Аккурат в середину. Остальные подтянулись в течение пары минут. Почти все. Кроме Андерсена. Тот отговорился нездоровьем. Что ж, дело добровольное.

— Прошу, пройдёмте в автобус, — сияющий господин Бадави повёл нас к автобусу. Совсем как пионеров на экскурсии.

Автобус, всё тот же аэродромный «ПАЗ», раскаленный донельзя, и лишь солнце, всё ближе склоняющееся к горизонту, обещало: погодите немного, сейчас уйду, и станет прохладнее.

Пришлось сесть. Почувствовать себя в аду: черти жарят на сковородке за то, что не доедал манную кашу и пил сырую воду из уличной колонки.

Но ничего, притерпелись. Шофер тронул автобус, ветерок подул в раскрытые окна — поехали!

— Долго ехать? — спрашивали господина Бадави, но тот продолжал улыбаться, и только.

Мы проехали совсем немного. Даже не в пустыню — и пальмы росли, и дорога была если не хорошая, то всё же была. Мимо поста, со шлагбаумом, с парой солдат. Через триста метров еще пост, еще шлагбаум, а по сторонам колючка и надписи «Мины». А солдат — с полдюжины, и пулеметное гнездо.

И, наконец, впереди показался бедуинский шатер.

Автобус остановился шагов за пятьдесят от шатра, двери отворились, и мы вышли как раз в тот момент, когда солнце коснулось горизонта.

— Лидер Ливийской революции приглашает вас в свой шатёр! — объявил господин Бадави.

И мы пошли к шатру.

Неспешно. Очень неспешно. Да и трудно было бы поспешать — поджаренным-то.

Полог шатра был откинут, у входа светила лампа. С виду масляная, но свет электрический.

Солнце село. А на востоке поднималась луна. Полная, огромная, алая.

Я остановился у входа в шатёр, повернулся лицом к Луне и стал думать. Комсомолец должен думать всегда, а намаз — это ведь не формальное обращение к божеству, намаз — возможность продумать, хорошо ли то, что ты уже сделал, и будет ли хорошо то, что собираешься сделать. То есть сверить жизнь с планом и внести при необходимости коррекцию. Ну, если живешь своим умом, а не как лист на ветру — куда дунет, туда и летишь.

А как хорошо думается на комсомольском собрании!

Да только где мой институт, где Лиса и Пантера, где вообще — всё? Здесь и